ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Фев. 9, 2023

— Александр, на канале «Россия» у вас одна премьера за другой. 13 февраля выходит «Шаляпин», где вы сыграли главную роль. Мечтали о ней?

— С Шаляпиным вышла удивительная штука. Я четыре года ходил от станции метро «Баррикадная» до Театрального института имени Бориса Щукина и, проходя мимо особняка Шаляпина, все время смотрел на памятник и своим однокурсникам говорил: «Вот, вот личность, которую бы сыграть!» Кто бы мог подумать, что все сбудется?
— Фантастика!
— Да! Но при этом, когда предложили сделать пробы на главную роль, я оробел: «Ну какой я Шаляпин?! О чем вы говорите?» Уговорили, нашли аргументы, спасибо нашим продюсерам. Было страшно, потому что Федор Иванович оставил громадный и неоспоримый след в искусстве. Вообще биографические истории опасно снимать: кто-то работу потом вознесет, а кто-то разнесет в пух и прах.
Конечно, сыграть Шаляпина — это вызов. Были определенные сложности: я же не пою, лишен вокальных дарований. За меня поет мировая звезда Ильдар Абдразаков. Нужно, чтобы моя артикуляция и звук его прославленного баса совпадали. И в этом мне помогали суперпрофессионалы — педагоги Большого театра. Без них я бы не справился. Опера — другой мир, невероятно сложный. Но дело сделано, фильм закончен, уже практически отдан на суд зрителя. Как говорят: «Все будет так, как должно быть, даже если выглядит иначе». Не устаю себе это повторять.
— Как вы перевоплощались в знаменитого русского баса?
— Это во многом интуитивно происходило. Физической схожести у нас мало, я так считаю. И я в первую очередь искал глаз, нерв, его суть… Было непросто. Материала мало. Хотя кажется, что его море, но это обманчивое впечатление. Искал информацию по крупицам. Коллеги (за что я им бесконечно благодарен) свели меня с теми, кто помнит семейные предания, — Федор Иванович был вхож в дома их дедов и отцов. Мне показали редчайшие фотографии и рассказали не менее редкие истории о Шаляпине. Так, например, в обычной жизни он разговаривал гораздо более высоким голосом, чем на сцене, и был очень манерен. Но при этом не терял в себе удалого мужика из Казани — при случае мог и крепким словом приложить, и лихой поступок совершить.
— Шаляпин гримировался самостоятельно, и я слышала, что вы тоже для роли научились делать себе грим.
— Этому учат в институте, было не впервой. Режиссер Егор Анашкин попросил меня: «Саша, я бы хотел, чтобы ты попробовал в кадре гримироваться», и я сделал, что требовалось. К тому же я рисую с детства. В основном это графика, рисую карандашом, обожаю гиперреализм, фантазирую. К сожалению, сейчас на увлечение не хватает времени. Но на съемках это умение пригодилось. Как-то мы снимали сцену сбора труппы у Саввы Мамонтова, во время которого Шаляпин делал свои знаменитые рисунки. Он же был прекрасным рисовальщиком и скульптором. Художникам, которые работали на площадке, не пришлось трудиться, здесь мне дублеров не потребовалось — все сам нарисовал.
— Кроме таланта рисовальщика, у вас есть какие-то точки соприкосновения с Федором Ивановичем?
— Ну, это громко сказано про точки соприкосновения. Есть некоторое сходство начала пути, которое помогало его понять. Хотя бы то, что мы из провинции приехали покорять столицу. У него за спиной были Казань-матушка и Суконная слобода. Всю жизнь Шаляпин жил с тем, что он крестьянин, бурлак, простолюдин, и все время это преодолевал. Пожелал большего — познавал другой мир, другой язык, литературу, музыку. Сталкивался с людьми, у которых многому на­учился. Во все глаза смотрел на выдающихся современников — и впитывал смысл другой жизни.
Когда я поступил в Театральный институт имени Бориса Щукина, точно так же, как Шаляпин в свое время, смотрел на народных артистов. Не мог и подумать, что с ними столкнусь, буду у них учиться и они станут поправлять мою речь, потому что я приехал с жутким говором. Одним из педагогов по речи был Василий Семенович Лановой!
— Лановому и самому тоже в свое время помогали исправить южнорусский говор педагоги «Щуки». Кто, кроме него, были вашими педагогами?
— Нина Игоревна Дворжецкая — это мой учитель, худрук нашего курса. Надеюсь, ей не стыдно за меня. Нам преподавали Наталья Николаевна Павленкова, Марина Александровна Швыдкая, жена Михаила Ефимовича Швыдкого. Михаил Георгиевич Мали­новский, я его обожаю, потому что он всегда держал дистанцию и не имел любимчиков. Родион Юрьевич Овчинников, с которым мы проработали всего лишь год, судьба так распорядилась. Среди педагогов были Михаил Петрович Семаков, Нина Михайловна Дорошина, Галина Петровна Сазонова.
— Какие имена!
— Да! Но вы же все равно понимаете, главная учеба начинается после института. Всегда слышал и слушал старших коллег в театре и кино. Наблюдал за тем, как они работают в кадре. Разбирал их игру на молекулы, анализировал, что мне близко, что нет, что могу взять, а что не пригодится. Ты постоянно учишься, отсекаешь лишнее. И никогда на этом пути познания не останавливаешься.
— Кто из артистов, за которыми вы наблюдали, вас поразил больше всего?
— Сергей Колтаков. Мне посчастливилось в «Угрюм-реке» с ним сыграть одну сцену. Ну как сыграть, у меня была одна реплика, а все остальное, по сути, этюд. Но я наблюдал за ним, за его внутренней работой, за механизмом, с помощью которого он собирает роль, как пазл. Меня его работа поразила. Он не артист, а настоящий лицедей, которых очень мало. Если говорить о кинематографе, самое большое влияние на мое формирование оказал Сергей Владимирович Урсуляк.
— А как вам, будучи еще студентом, удалось получить одну из главных ролей в таком серьезном проекте, как «Тихий Дон»?
— Повезло. Меня брали на эпизод. Я пришел на пробы, сидит Урсуляк, а на стене за ним — бумажка с таким текстом: «Не рассказывайте мне про своих предков-казаков». Оказалось, все, кто приходил пробоваться в «Тихий Дон», говорили одно и то же. Мне даже обидно стало, что про это нельзя сказать, потому что у меня весь род по линии маминого отца — казаки. Сергей Владимирович спросил, читал ли я роман, а потом уточнил: «А кого хочешь сыграть?» — «Степана Астахова, мужа Аксиньи». — «Почему?» — «Мне кажется, роль эта затратная, сильная. Я вижу ее не так, как в фильме Герасимова». Урсуляку стало интересно, мы душевно поговорили. Но в конце он сказал: «Понимаешь, роль большая, а ты как артист еще маленький». — «Так дайте возможность вырасти парню из Запорожья!»
— Вы не растерялись...
— А что теряться? Да, я заявил это нагло. И правильно сделал — все-таки свою роль не упустил! И я благодарен человеку, который эту роль мне дал, осталось только ее донести. И вроде бы я его не посрамил. По сей день говорю: мне не надо ничего, дайте только постоять в кадре, просто повзаимодействовать с Сергеем Владимировичем Урсуляком.
— Сколько у вас совместных проектов с ним?
— Три. «Тихий Дон», «Ненастье» и «Одесский пароход».
— «Ненастье», где вы играете «афганца» Сергея Лихолетова, — это, конечно, большая удача.
— Прежде всего это отличный материал, настоящая литература. Когда я прочитал роман «Ненастье» Алексея Иванова, его герой Серега Лихолетов меня прямо зацепил. Но я думал, что на эту роль, скорее всего, возьмут какого-нибудь именитого человека. Она же такая мощная. А потом, когда Урсуляк на пробах дал мне читать отрывки из монолога Лихолетова, я внутренне сказал: «Ну зачем так? Для чего вы меня дразните, черт возьми?» Сергей Владимирович поступил со мной очень честно, сказав, что, если он найдет кого-то лучше, возьмет его. И я смирился. Шло время. А потом мне сообщили: «Играешь Лихолетова». Но тут я не боролся, я мечтал... Я счастлив работать с Урсуляком. Он на площадке очень помогает, Сергей Владимирович мощный психолог. И я благодарен судьбе, что у нас одна альма-матер (Урсуляк учился на актерском факультете Института им. Щукина. — Прим. ред.), это позволяет нам понимать друг друга с ­полуслова.
— Есть мнение, что важно, с чего ты начинаешь. Поэтому, например, артист Андрей Соколов не рекомендует своим студентам сниматься в массовке, в эпизодах — потом трудно перейти к хорошим ролям.
— Я не согласен. А как им начать? Как пробиться? И я готов был начинать с эпизода. Мне просто повезло, что дали роль. Но я считаю, что и эпизод можно сыграть так, что он будет сильным. Все зависит от тебя. Твое отношение к делу важнее, чем все остальное. Время на площадке или на сцене — это твое время. Да, вы работаете в симбиозе с режиссером, но, как только звучит команда «Мотор, начали!» или раздаются три звонка в театре, — все, ты главный. Судить тебя будут потом.
Я знаю многих ребят, которые начинают с эпизодов, прыгают, пробуют, развиваются, и из них выходят отличные профессионалы. Так и надо двигаться — путем проб и ошибок. Только так. Иначе представьте, большой режиссер предложит тебе роль, а у тебя ни опыта, ни черта. Студентов же не учат работе на камеру. Нужно постоянно развиваться, смотреть, читать, совершенствоваться, используя каждую свободную секунду, не зацикливаться на чем-то одном, не становиться фанатиком каких-то канонов. Я иногда смотрю на себя даже в успешных картинах и все равно раскапываю то, что мог бы сделать лучше. Появляется желание что-то поменять, попробовать еще, еще, еще. И хорошо, когда у тебя перед тем, как приступить к какой-то сложной роли, колени трясутся. Это говорит о том, что ты живой. Благодаря этому страху и волнению можно сделать то, чего от себя даже не ожидаешь.
— Александр, вы столько уже сыграли ролей в знаковых и резонансных проектах, другие об этом могут только мечтать. Завидуют коллеги?
— Ты всегда будешь вызывать зависть, если работаешь. Но знаете, что я вам скажу? Пока ваше лицо на билбордах, все хотят за вас заплатить в ресторане; как только его нет, никто о вас не вспомнит. Когда ты на волне, все хотят к тебе в друзья. Но друг бывает один. Называть всех подряд друзьями — это обманывать самого себя. Коллеги, товарищи, знакомые — да. А что касается зависти, она будет всегда. Чем больше ты работаешь, чем ухабистей твой путь, тем больше про тебя будут говорить, и не всегда хорошее. Это нормально и не мешает двигаться вперед.
— Как вы думаете, в чем секрет вашей востребованности? Это же не может быть случайностью?
— Надо всегда оставаться самим собой, знать, куда ты идешь и зачем, делать внутри себя «домашнюю» работу больше, чем могут себе представить все остальные. Больше других. Это мазохизм своего рода — столько просмотреть, столько прочитать, столько копать не останавливаясь, читать даже в душе, завернув телефон в целлофановый пакет. Надо пахать на имя, чтобы имя потом работало на тебя. Секрет очень прост: что положишь в свое лукошко, то потом оттуда и вытащишь. Если тебе кто-то говорит: «Это невозможно», не верь, плюнь ему в лицо, потому что это твой враг. Все очень просто: слушай себя и свое сердце.
— Что вам помогает быть таким уверенным в себе?
— Мой жизненный опыт. До того, как я пришел в актерскую профессию, я научился работать не останавливаясь, на автомате, и делать больше своих сил, больше того, что требуется. Это возможно, я это знаю. Я прошел завод, поэтому, когда артисты начинают жаловаться на трудности и проблемы, хочу им сказать: «Подумайте о тех, кто вкалывает на заводе. Им действительно тяжело. И поймете, что у вас нет проблем. Есть только вы и ваша лень. Все». Я лично очень благодарен трудностям, которые были в моей жизни, потому что они меня вылепили. Полоса препятствий, которую я преодолел, меня до сих пор кормит.
— О какой полосе препятствий вы говорите?
— Система, социум — это препятствие. Деление детей на глупых, умных, бедных, богатых, красивых, некрасивых. И надо как-то из этого выбраться. Система — не дать тебе выучиться, шагнуть выше головы. Ты должен зарабатывать ровно столько, сколько можешь потратить на еду, оплату коммунальных услуг и еще на что-то. Но есть те, кому нужно другое. Они хотят вырасти, найти себя. Я счастлив, что самоидентифицировался, нашел себя, свое дело. Дело не предаст. Я в него погружен.
— Чем с такой же страстью, как актерство, вы могли бы заниматься?
— Не знаю, наверное, шить вещи, придумывать их.
— Серьезно?
— Я «шмоточник», ничего не могу с этим поделать и искренне в этом признаюсь.
— Что-нибудь шили для себя?
— Пальто, брюки, куртки. Я умею шить. Жизнь научила. В 90-х годах нечего было делать, телевизоры — «Электроны» и «Рубины» — постоянно ломались. Зимы были холодные, длинные. Никаких развлечений дома. Только книги и бабушкина швейная машинка. Вот я читал и шил. Мы не могли себе позволить больше двух пар обуви — летнюю и зимнюю, поэтому ее я чинил сам с помощью капроновых ниток, шила, клея. Шил, подбивал, проклеивал, и ботинки были как новые. Получалось очень хорошо. И не нужно меня жалеть. Многие так жили. Я был одним из многих.
И была еще одна проблема. Мне было скучно так жить. Кое-как окончил вечернюю школу, отучился в ПТУ, устроился на ферросплавный завод. Плавил металл. Это первая сетка вредности. У горна температура адская — тысяча шестьсот температура плавления и почти столько же на выпуске. Условия работы — адские в прямом смысле слова. Но даже не это тяготило. Я не видел никаких перспектив. И вот помню, в таком настроении подъезжаю я к проходной завода, и вдруг приходит решение: «Все! Увольняюсь и уезжаю из города!»
— Сразу уехали в Москву?
— В Ступино. Там жил мой дядька, который помог устроиться на работу. Я строил цех с рабочими, которые, как и я, приехали с периферии. Параллельно готовился к поступлению в театральный. Стоял под краном, стропил плиту или другую работу на стройке выполнял и в этот момент пел песни, рассказывал сам себе басню и стихи. На меня смотрели как на дурака.
— Почему вы выбрали теат­ральный?
— Я понимал, что это единственное место, куда я могу поступить без денег и без нормального базового образования. Поступал в три института — в «Щуку», в Школу-студию МХАТ и в ГИТИС.
Мне было 23 года, я ощущал себя взрослым мужиком. В «Щуке» я увидел мальчиков и девочек с мамами и папами. Меня с первого же тура «скинул» педагог. Причины не объяснял. Но, думаю, из-за моего внешнего вида. Я же напялил на себя все самое яркое, модное и, на мой взгляд, красивое: футболку в стразах, супермодные джинсы, кроссовки. Завершал этот шикарный, на мой вкус, образ атласный шарфик. Хотелось всем показать, что я в порядке, в достатке и вообще крутой парень. В итоге выглядел как клоун.
Как только меня завалили в «Щуке», рванул во МХАТ. Прибежал, а там «брус­никинцы» принимают экзамены. И вижу странное: нет парней, одни пафосные леди из какой-то новой «ВИА Гры» поступают целой группой. Ну я к ним присоединился. Прочитал Хармса. Никакого впечатления не произвел и ретировался за дверь. И вдруг — чудо. Передо мной возник Кот Матроскин. Голубые глаза, улыбка, мурлыкающий голос: «Постойте!» А я и так стою как вкопанный. Потому что это же Та­баков! Сам! У меня улыбка от уха до уха. Он исчезает за дверью. А я так и стою, улыбаюсь, как дурак. Вдруг дверь распахивается и мне говорят: «Вернитесь!» Когда я зашел в аудиторию, если честно, «брусникинцев» не узнал. Другие люди, другие лица — добрые, заинтересованные. А в центре стола — Табаков Олег Павлович. «Ты откуда?» — спрашивает. «Из Запорожья». — «Сколько тебе?» — «Двадцать три». — «Чем занимался?» — «Я электросварщик, контролер ОТК, наладчик электродуговой печи, неоконченный инженер черной металлургии по совместительству». Табаков захохотал, а потом спросил: «А что ты читал?» — «Хармса». — «Ну бог с ним. Лучше расскажи про свой город, про твою жизнь». И я стал рассказывать. Он внимательно слушал, а потом попросил: «Ты сказал, бабушка твоя из Крыма, расскажи». А я с радостью: «Да у нас в Крыму…» — и стал рассказывать. Он долго слушал, потом говорит: «Не надо ничего читать. Спасибо. Подожди». Совсем скоро вышла девушка и сообщила, что я на конкурсе. Представляете, перепрыгнул второй и третий туры! Перескочил несколько ступенек. Иду, счастливый, и вдруг вижу — девчонка, которая вот только что вместе со мной провалилась на первом туре в «Щуке», бежит. Я ее остановил. Она рассказала, что нашла лазейку, перезаписалась, ее снова прослушали и она прошла на второй тур. Я снова в «Щуку» побежал. Прослушивание назначили через две недели.
Я бросился искать педагога по актерскому мастерству в Ступино. Нашел мужика из театрального кружка. Ока­зывается, он много лет назад «Щуку» оканчивал. Все ему объяснил. Он приказал найти и выучить мужской материал и одеться нормально. И знаете, я преобразился. Надел рубаху, строгие брюки и ботинки... Курс набирала Нина Игоревна Дворжецкая. Начинаю читать, вижу ее сказочные зеленые глаза и понимаю: хочу учиться только у нее, вот мой педагог! Я уже не вспоминал о Табакове и Школе-студии МХАТ, забыл о ГИТИСе, куда меня тоже готовы были взять.
— Про ГИТИС вы не рассказывали.
— Меня притащил туда буквально за руку артист Геннадий Назаров, который там преподавал. По дороге расспрашивал: «Какой у тебя рост?» — «Метр девяносто восемь». — «Такая фактура, там же все просто обалдеют!»
Курс набирал Евгений Борисович Каменькович. Я ему все прочитал и уже даже расслабиться успел. А он мне раз — и попросил что-то спеть. От неожиданности я забыл все песни. Вспомнил только «Ядрена вошь». Запел ее от безысходности. А там, я вам скажу, такой текст, что Каменькович был, мягко говоря, в шоке. Смотрит на Назарова, мол, что за чудика привел. Потом спрашивает: «Это ваше творчество?» — «Нет. «Сектор Газа». — «Достаточно песен. Покажите, пожалуйста, предмет». Я как заору: «Тра-та-та-та-та». — «Это пулемет?» — «Дрель». — «А почему остановились?» — «Сломалась». Мы ржали хором. Я ему понравился.
— Это чудо, вы могли выбирать из трех институтов.
— Мог, но хотел учиться только у Дворжецкой. Две недели после того, как поступил в «Щуку» на бюджет, ходил просто как обалдевший, будто в тумане. Вытащил счастливый билет. Билет в мою жизнь.
— В чем вам еще повезло?
— У меня прекрасная семья. Я вообще хочу большую семью. Пять детей. И именно от этой женщины — моей жены Вики.
— Сейчас у вас уже две дочери.
— И я этому очень рад. Мире уже три года, а чуть больше года назад родилась Теона, мое маленькое чудо. Она ходит, болтает, ссорится со старшей, а та ссорится с младшей — ревность и все остальное. Жизнь бьет ключом. Теона похожа больше на мать. Мира — на меня и мою маму. Дочки обе хулиганистые и равно любимые.
— Они, наверное, очень скучают по вам, когда вы на съемках?
— Надеюсь, не очень. Они маленькие пока. А вот я очень по ним скучаю. Но понимаю, что их надо кормить, поить, одевать, давать образование. И кто, как не я, будет это делать? Потом посвящу все свое время внукам, если, даст Бог, доживу до этого времени. А я очень хочу дожить до старости, увидеть внуков, правнуков, как они полюбили, как женились...
Семья — это сакральное. Карьера пришла и ушла. Важнее семьи нет ничего. Я бы всю свою фильмографию отдал, лишь бы еще раз увидеть живой свою маму. И не сожалел бы ни о чем. Заново бы пошел и заново всего добился. Нет ничего важнее тех, кого мы любим, ради кого мы живем.