ТОП 10 лучших статей российской прессы за
June 5, 2015

Шея сломана. Но это врачи определили только на следующий день. Чувствую, что голова сама по себе живёт, туловище – само по себе… Сказала доктору. Меня посмотрели. Да, меланхолично констатировали, действительно с шеей плоховато, связка порвана, но ничего − сейчас что-нибудь сделаем. Приходит медсестра с коробкой из-под обуви, вырезает боковину и по ходу акынствует: это будет ошейник. Берёт бинт, выдёргивает из моего матраса вату, обкладывает край картонки и перематывает бинтом. И потом водружает мне эту конструкцию на шею. И ничего. Такие были времена, начало нулевых, а что делать? На самом деле я всем была очень благодарна, потому что в этом ошейнике моя голова хотя бы не падала,

когда я подтягивалась, чтобы на утку сходить.

А когда вскоре мои знакомые пригласили меня посмотреть бои на ринге, я сняла этот ошейник, и все мужики, что там были, начали восхищаться: какая у вас, девушка, осанка красивая! А я сидела и думала: только не колыхните меня, а то моя голова сейчас на плечи упадёт...

Я не знаю, сколько у меня всего переломов, я не считаю. Когда кость ломается, в том месте нарастает костная мозоль, и больше она там не сломается уже никогда. Рядом − может, а ровно на том самом месте – нет. Так что в принципе у меня теперь очень даже укреплённый скелет, как панцирь. Сплошная костная мозоль.

Чего мне не хватало, когда я пошла в каскадёры? Мозгов! Их и сейчас нет, и даже уже надежды нет, что появятся. Шутка. А если серьёзно… Мне не хватало, наверное, понимания родителей.

Родители часто совершают такую ошибку: то, что у них самих не получилось сделать, они пытаются реализовать с помощью своих отпрысков и не прислушиваются к тому, что хотят сами дети. А дети чаще-то всего всё про себя знают. Вот я ровно в четыре года знала, что сяду на мотоцикл и буду на нём ездить. И это будет моей работой. Конечно, тогда надо мной только хихикали, не принимали всерьёз. А зря.

Папы по полгода не было дома, он работал лесостроителем и прошёл пешком от Дальнего Востока до финской границы. Изучал лес. Чего он только не видел в тайге: заключённых, которые сбежали из тюрьмы, оторванные от цивилизации семьи, которые даже не знали, что война, та самая, Великая Отечественная, уже давно закончилась. У него было великолепное чувство юмора. Мы с ним в шахматы играли, когда зимой он приезжал домой.

В отсутствие папы моим разносторонним образованием занималась мама, по профессии врач-иммунолог. Она была очень похожа на Ирину Роднину и, когда мне было четыре года, решила сделать из меня фигуристку. А чтобы я гармонично развивалась, записала меня вдобавок в художественную школу, на гитару, фортепиано и хор.

В хоровом классе мы спелись с Машкой Хлоповой, родители которой тоже самоутверждались за счёт дочери и мечтали, что она будет великой певицей. Мы с ней на пару своими голосами забивали весь хор и всячески пользовались этим, когда хотели сорвать нудную репетицию. Но самым страшным были даже не репетиции, а концерты в Ленинградской филармонии, когда нас заставляли надевать белое жабо и бант! Бант был последней каплей. Когда впервые мне пристегнули этот бант на полголовы, уже тогда у меня сделался невероятный внутренний напряг. Помню, стоим мы с Машкой в этих бантах как-то на концерте − на последнем ряду на какой-то неустойчивой конструкции. Все а капелла завывают на латыни «Мизерере», а я на слове «мибекатто» щипаю Машку за попу, она даёт петуха, подпрыгивает, и весь задний ряд валится в яму. На этом моя карьера певицы была закончена.

Зато бабуля у меня была что надо. Помню, как однажды она подходит ко мне и говорит: «Ань, хочешь научиться стоять на руках?» − «Хочу». – «Я сегодня смотрела передачу, сейчас научу. Ты вставай, а я ноги поймаю и буду придерживать». Я встаю к стенке вниз головой, она ловит ноги, а потом перекидывает их так, что я выхожу из стойки с захлёстом и ломаю пальцы на обеих ногах. Лежу на полу и говорю: «Бабуля, очень больно, кажется, я сломала пальцы». «Ну, сломала так сломала, значит, сейчас поедем в травмпункт», − ровным тоном констатирует бабуля. Там мне наложили два гипса − сначала на одну ногу, потом на другую. И вот сижу я в коридоре и горюю: «Бабуль, а как же я на велосипеде теперь поеду с ребятами купаться?» Она: «Да очень просто, гипс тебе разве помешает? Не волнуйся, приспособишься». − «А купаться как?» – «Я тебе полиэтиленовые пакетики накручу, и купайся, только глубоко не заходи, а то утонешь». Нормально? Абсолютно! А после купания мы на асфальте моими ногами чертили всякие рисунки. Очень красиво получалось.

Бабушка считала так: нужно знать законы улицы. Поэтому в четыре года она сдавала меня на воспитание пацанам, которым было по шестнадцать − восемнадцать лет. Мы дружили, причём на равных. Летом ходили на железную дорогу и ложились под электричку. Я им говорила: «Вы идиоты». Я тогда уже понимала, что у электрички может висеть какой-нибудь зацеп внизу и это дело опасное. Но мне сразу дали понять: если я этого не сделаю, больше эта компания меня с собой никуда не возьмёт. Это был закон: если ты с нами, значит, ты как все. Легла под электричку как миленькая.

В компании со мной никто не сюсюкался. В шесть лет я научилась курить, а в восемь лет меня поставили на учёт в детской комнате милиции за пьянку. Мы напились портвейна «Три семёрки», а один мальчик, сын начальника райкома, настучал папе. Слабак – сам выпивал вместе с нами, а потом сдал с потрохами.

Все эти вещи, я считаю, надо пройти в детстве, как прививки от болезней. После этого ты начинаешь уже считывать людей. Скажем, сразу улавливаешь, что от тебя скрывают. В музыкальной школе этому не научат.

В наших уличных драках у меня была своя стратегия – шахматы помогли. Они вообще многому меня научили. Первое, что ты делаешь, когда большой коллектив идёт против тебя, − ты ищешь самого сильного. Все остальные как шавки. Если ты уложишь самого сильного, то остальные разбегутся.

В восемь лет я увлеклась лошадьми. После уроков переодевалась и три часа ехала на автобусе, а потом ещё прилично шла пешком, чтобы попасть на конюшню. Ни дня не пропускала, ничто меня не могло остановить. И вот там был один местный хулиган, полный дебил, который устраивал ребятам дедовщину − пытался всех держать под контролем. Однажды я не выдержала, отказалась делать, что он приказал. Поняла, что лучше сдохну, но не позволю ему помыкать мной так же, как всеми. Это была уже точка кипения, я была готова биться с ним насмерть. Ну и побилась: он ломом сломал мне верхнюю челюсть. Правда, потом этот лом полетел в него... Закончилось это так: он сказал, что я дура, но больше со мной не связывался.

Что сказали родители? А что родители?.. Это было время, когда вся наша интеллигенция бухала. И мои родители тоже начали бухать − от безысходности и от невостребованности, много-много было тогда причин. Не до меня им было.

Зато тогда же я впервые попала в самую гущу кинопроцесса. На нашей конюшне готовили лошадей для актёров, которые снимались в фильме «Д’Артаньян и три мушкетёра». Мне было всего одиннадцать, но мне доверяли лошадей, допускали на репетиции, тогда же я впервые выучила несколько каскадёрских трюков. Чуть позже я учила Александру Яковлеву ездить на лошади для фильма «Человек с бульвара Капуцинов». Тогда я даже и подумать не могла, что через несколько лет моя судьба сделает лихой зигзаг и я стану профессиональным каскадёром. А тогда...

Я провалила экзамены в медицинский институт. Нужно было учиться на подготовительном отделении и параллельно зарабатывать на хлеб насущный. Тут меня и занесло в художники-реставраторы. В мастерские при Эрмитаже меня взяли совершенно случайно. И я прекрасно понимаю, что тогда меня готовы были удушить сотни студентов, которые годами готовились к этому конкурсу, а я, наглая рожа, припёрлась туда же, не закончив даже художественную школу, и взяли именно меня. Причём надо учесть, что в детстве мама водила меня на рисование буквально за руку − чтобы я никуда не сбежала и пришла по адресу. Но однажды педагог ей сказал: «Ане не надо учиться, пусть сама рисует. Если будут вопросы, я отвечу». Он был прав: как только я бросила художественную школу и меня перестали заставлять, я начала рисовать, и с таким удовольствием!

На экзамене тогда нужно было нарисовать эскиз. В приёмной комиссии сидели великие дядьки, мэтры: один из них в своё время восстанавливал «Данаю» Рембрандта, когда её облил кислотой и изрезал ножом один псих. Дали карандаш, лист бумаги и сказали: рисуйте что хотите. Ну, что может нарисовать человек – наглая - рожа, который ничего не заканчивал? Я повторила рисунок Микеланджело. У него есть такой набросок – эскиз в карандаше, где мужчина сидит к зрителю спиной, спина − сплошные мышцы. Я нарисовала и пошла тусоваться со всеми на улицу. Стою, слушаю, о чём говорят «ботаники», и ужасаюсь − куда я попала, может, дворником лучше пойти устроиться? Но взяли в конечном итоге как раз меня. Почему меня? Уже позже один из тех мэтров признался: «Первый раз в жизни увидел, как человек рисует от точки». А я на тот момент рисовала так: ставила точку, и дальше всё вырисовывалось само, как будто я обводила уже готовый, но только мне видимый рисунок. Обычно-то все делают ровно наоборот...

После конкурса нам сразу же доверили реставрировать шедевры − само собой, под бдительным руководством маститых художников-реставраторов. Трезвенников, скажем прямо, среди них было мало. А что делать, когда у тебя вечно под рукой спирт, мёд и осетрина – всё то, что используется в реставрации? Не знали? Из сушёной осетрины делают клей, мёд добавляют в краски, потому что должны быть только натуральные ингредиенты. А спирт выдавался хоть и технический, но художники научились его очищать − белком от яйца: белок берёт на себя всю химию, становится резиновый, его выкидываешь, а спирт можно пить.

Вот тоже была школа жизни!

Между прочим, тогда у меня как у сотрудника музея был доступ к «секретной» царской библиотеке. Знаете, как хранились эти бесценные издания, как вообще хранились тогда картины в запасниках? В затхлом подвале стояли обгрызенные крысами и мышами деревянные стеллажи, туда и были, как какая-нибудь туалетная бумага, заткнуты эти шедевры. Всё это можно было брать, смотреть, читать. Вынести было проще простого. Я думаю, тогда оттуда много чего было вынесено... несунами. Кстати, коты в то время числились на официальных ставках. По-моему, их было штук двенадцать, и у каждого был свой участок, на котором он и ловил мышей.

Недолго я продержалась в реставрационных мастерских. Просто темперамент не давал долго усидеть над картиной. Каждые двадцать минут мне надо было встать и что-то такое сделать... Обычно я пинала со всей силы груз, который держал картину, чтобы все дедушки-реставраторы наконец проснулись − работнички были ещё те. Когда я уходила оттуда, мой наставник очень переживал, говорил, что хотел взять меня в ученики. Я объяснила ему без обиняков: «Мне двадцать, и мне столько ещё в жизни хочется попробовать!»

К тому же начались весёлые 90-е. Чего я тогда только не делала! Даже водителем фуры одно время подрабатывала − перевозила бананы и телевизоры из Питера в Москву. Нужны были деньги. Чтобы наконец заняться тем, о чём мечтала с четырёх лет. Гонками на мотоциклах.

Но до этого, чтобы отточить свою реакцию, пошла в секцию бокса. В нашем клубе не было девушек, поэтому в спарринге я дралась с мужиками. Думаете, мужику трудно ударить женщину? Глупость! Это спорт, вышел на ринг − борись, иначе ты не боец. Вот где нет предрассудков. И верность пословицы: за одного битого двух небитых дают, − испытала на себе. Мне это очень пригодилось, когда занялась не просто любительскими гонками на мотоцикле, а стала участвовать в чемпионатах, когда приходилось каждым своим выступлением доказывать, что имею на это полное право. Хоть на дворе и двадцать первый век, но женщина в мотокроссах до сих пор для мужиков кость в горле. В сто раз хуже, чем женщина в космосе, уж поверьте мне! И приходится быть на три головы выше мужиков, чтобы просто допустили к соревнованиям. При этом никакая я не феминистка, нет у меня цели доказать, что я круче мужика. Если с кем и борюсь, то только с собой и со своими страхами.

Как я записалась в каскадёры? Опять дело случая. Кто-то из киношников увидел меня на соревнованиях по мотокроссу. Это было в конце 90-х. И предложил: «Аня, а давай ты у нас будешь в кадре возить на мотоцикле актёра, который играет наёмного убийцу?» Ну, я сдуру и согласилась. Я же не знала, что в актёре два метра роста и 140 кг живого веса. А отступать уже некуда. И вот везу я его на очередное убийство − всё по сценарию! – но неожиданно мотоцикл заваливается и падает мне на ногу вместе со стосорокакилограммовой тушей. Я актёру говорю: «Слезай, у меня нога сломана». А он даже не торопится. Потом оправдывался: «А я не думал, что человек, у которого сломана нога, может так спокойно разговаривать». А что, я орать должна была?

И снова гипс. Но и в этом гипсе приходилось работать. Я приезжала, снимала гипс, отрабатывала смену, а после съёмок снова надевала гипс и ковыляла домой. Я и на соревнования по мотокроссу в гипсе ходила. Не смейтесь, сама не участвовала − болела за знакомых ребят. Но и там не обошлось без приключений. Рядом с треком была насыпь − высокая, с неё был отлично виден трек, к тому же на склонах росла малина − ну кто откажется от такого козырного места? Я туда и полезла. И вот в какой-то момент решила полакомиться ягодой. Всего-то и нужно было – сделать шаг вниз. Я и сделала. Но не с той ноги. Выставила вперёд сломанную ногу − забыла, что она в гипсе и не гнётся. И со свистом, на пятой точке полетела с верхотуры по колючкам вниз. Соревнования уже никто не смотрел, весь стадион ухахатывался надо мной. А я по дороге, пока катилась, муравейник зацепила с большими муравьями. Они залезли под гипс и стали кусать ногу. Я кричу: «Несите пилу срочно!» А все молчат и смотрят на меня. Думали, что я вторую ногу сломала и головой ещё тронулась. Но потом нашли-таки мне пьяного вдрабадан рабочего с бензопилой. Правда, когда я внимательно посмотрела на него, решила: пусть лучше муравьи меня искусают, чем я без ноги останусь.

А в 98-м году я переехала в Москву, и ребята, знакомые каскадёры, предложили уже официально вступить в ассоциацию каскадёров. У меня появилась регулярная работа и, самое главное, страховка, которая в случае чего покрывала расходы на операции и лечение.

Только не надо думать, что каскадёры – это авантюристы и у них напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Просто мы… очень наглые. Пытаемся постоянно без очереди прорваться к Богу. Каждый раз, расталкивая всех локтями, мы прибегаем к нему, а тут нам и говорят: «Минуточку, в очередь, пожалуйста, а ну-ка, кыш-кыш-кыш, сегодня не вы». Сорвалось…

Чем так затягивает хождение по острому лезвию? Ко многим человеческим слабостям начинаешь относиться по-другому. Ты больше прощаешь. Тебе кто-то не позвонил, не написал, не поздравил, не принёс, не купил или не сказал сюси-пуси? Даже париться не будешь. Потому что, когда постоянно сталкиваешься с потерями близких друзей, прекрасно понимаешь, что по сравнению с человеческой жизнью всё это полная ерунда.

Помните, как герой Джима Керри просит: «Господи, дай мне знак! Господи, дай знак!» И чем это заканчивается? Перед ним висит знак: «Ремонт дороги», он его видит, но всё равно едет и в него врезается. В нашей работе нет примет, но есть опыт. Поэтому, если тебе кто-то говорит: вот здесь ещё коробочку лишнюю подложите, ты посылаешь его подальше, но коробочку подкладываешь. Потому что кто-то хочет тебя предупредить, подаёт тот самый знак. И во время трюка твоя рука или нога обязательно попадут на эту самую коробку, и она спасёт тебя от перелома. Мы прислушиваемся к таким знакам. Не бывает в жизни ничего просто так.

У нашего постановщика трюков Воробья была колоссальная история. Он собирался делать трюк на машине. И вдруг говорит: «Ребята, укрепите дополнительно аккумулятор». Его отговаривают: «Да чего его привязывать, всё и так надёжно!» Воробей делает трюк, после этого все к нему подбегают и видят: он сидит в кресле, а в руках у него аккумулятор. Воробей сделал несколько переворотов, капот выбило, аккумулятор вылетел, пробил лобовое стекло, и Воробей его поймал. Чудо, что остался жив.

Я несколько раз была «на грани». Фиксировали клиническую смерть. Могу сказать, что там − там − хочется остаться. Особенно это искушает, когда у тебя очень сильная боль и ты готов на всё, лишь бы она прекратилась. Иногда начинаешь видеть всё вокруг как бы сверху − как люди вокруг тебя суетятся, бегают, пытаются откачать. Если тебе вводят наркоз – это можно списать на галлюцинации, а если нет? Ну вот как объяснить?.. Ты лежишь в палате и видишь, как заходит подобие смерти, садится к тебе на кровать, и ты с этим нечто разговариваешь. Какая ещё коса? На самом деле смерть похожа на бездну. Что-то вроде капюшона или покрывала есть, это правда. Но под этим капюшоном – там вселенная! Ты заглядываешь, и тебя как будто засасывает. Я даже с ней попробовала поболтать о том о сём, а потом спросила: «Что там?» Она ответила: «Можешь остаться, а можешь − пойти. Давай решай!» Я посмеялась. А она опять: «Что, пойдём?» – «А что там у вас?» – «Да как расскажешь? Только если ты сама вспомнишь, как там было». Я: «Башка отбита, ничего не могу вспомнить. Покажи!» А она мне: «Я не могу тебе показать, но ты уже не вернёшься оттуда. А если вернёшься, то в другом теле». − «Ну, тогда я ещё здесь покопчусь». И тогда она вдруг произнесла: «А я вообще не к тебе пришла». Встала и уселась на кровать к соседке по палате − старушке. И наутро старушка умерла. Я не мистик. Просто мне кажется, что это проявление чего-то, в чём мы, люди, пока не можем до конца разобраться. Пока не можем.

Но с тех пор я перестала бояться смерти. Как ни крути, рано или поздно умрут все. Просто откуда возникает страх? Есть вилла, яхта, самолёт − жалко это терять! А по мне, смерть – это следующий этап. Дальше будет другая жизнь. Либо ты отправляешься в другие миры и плоскости, либо остаёшься здесь и шастаешь, как дух, нервы всем треплешь, либо ты рождаешься на земле снова. Причём решение принимаешь ты. Ты сам себя тестируешь, по совести, и сам для себя определяешь место, которое заслужил.

Как мужчины реагируют на мою работу? Чаще всего сбегают. Вы не поверите, но от меня сбегают даже маньяки… Однажды иду в гости к приятелю, а он жил тогда в высотке на Котельнической набережной. Захожу в лифт, и за мной увивается нарядный такой дядечка в длинном кожаном плаще и кожаной шляпе. Только мы стали подниматься на лифте, как он нажимает на кнопку «стоп» и − опа! − распахивает плащ.

Я обрадовалась, говорю ему: «Ба! Да вы настоящий маньяк!» И тут он так пугается, что в панике судорожно начинает нажимать на все кнопки подряд и, в конце концов, выскакивает из лифта, как ошпаренный...

Только не говорите, что я сильная женщина! Потому что сильная − это кто? Кто тяжести поднимает? Я не участвую в таких рейтингах. Если человек живёт, значит, уже не слабак. Только представьте, именно вы обогнали 250 миллионов сперматозоидов и проникли в яйцеклетку. Вы родились на свет – уже поэтому вы победитель. А слабый, сильный… Есть такие мужчины, которые опекают во всём жён, не разрешают им работать. Считается, что они – сильные. А на самом деле всё ровно наоборот. Это не забота, это собственничество, страх потерять близкого человека: а вдруг она пойдёт на работу, деньги начнёт зарабатывать, найдёт себе другого?..

Все мои желания сбываются. В чём секрет? Я наконец-то научилась их воплощать. Самое главное – это правильно их сформулировать. Вот у меня очередной бзик − хочу научиться летать на самолёте. И научусь, ничуть в этом не сомневаюсь. Это мой принцип: хочешь попробовать – пробуй, не мечтай, а делай. Для меня смысл жизни − в том, чтобы жить на полную катушку, ни в чём себя не ограничивая. Причём не откладывая на потом, а здесь и сейчас. Потому что завтра у тебя может не быть.