Вот, скажем, в грузинском языке нет слова «похмелье». Не придумали. Не нужно. Хотя природу, конечно, не обманешь: утренняя помятость весьма демократична, никаких национальных различий не знает и настигает всех, кого ей настичь положено. Но реагируют на нее люди по-разному, кому как родной язык велит.
И вот, скажем, просыпается помятым русский человек. Он твердо знает, что у него похмелье. Оно же перепой. Оно же бодун. Неприятная такая штука, случающаяся с тем, кто накануне много выпил. Стыдно ему, неловко. Сам ведь виноват. Ходит мучается весь день, светит красным глазом, как семафор. Или похмеляется украдкой, давится пивом, от которого помятость, если со стороны смотреть, становится только больше. И человек несчастен.
Грузинский человек, просыпаясь утром, испытывает то, что не имеет никакого названия. Нет названия — нет и отношения. Нет повода нервничать, стыдиться, прятать свое мятое лицо от общественности. Скорее всего, грузинский человек думает, что такие ощущения суть просто продолжение вчерашнего веселья. Поэтому он отправляется в близлежащую забегаловку и ест там хаш, пьет водку, спит, просыпается, ест хинкали, пьет водку, поет песни, спит. Просыпается, наконец, отдохнувший, спокойный, добрый. Жена все смекнула — нарезала сулугуни, тархуна нарвала в огороде, бутылку из-под фанты, полную ткемали, на стол поставила, хлеба положила, огурцов соленых. Грузинский человек подскочил, побежал в магазин и вернулся оттуда с пятилитровой пластиковой бутылкой белого кахетинского вина и дюжиной друзей. У каждого такая же бутылка. Гармония, в общем, в жизни царит и полное отсутствие нервозности.
Кстати, про вино. Грек благодаря наличию двух отдельных слов для обозначения этого напитка (не считая множества разных сортовых разновидностей) никогда не попадет в знакомую многим ситуацию: выходишь с работы, коллега говорит: «Может, по стаканчику?» — ты соглашаешься, а через четыре часа обнаруживаешь себя в компании проституток, сидящим на рельсах запасного пути на перегоне между Белорусским и Савеловским вокзалом, пытающимся при помощи ключа, пальца и записной книжки открыть бутылку чего-то жуткого вроде кагора. У грека есть два режима выпивания, которые регламентируются словами для обозначения вина. Грек, если решает выпивать основательно, медными кружками, закусывая жареным сыром, тушеным козленком и картошкой фри (без нее почему-то никогда и нигде не обходится), называет употребляемый напиток словом «краси». Когда грек желает, добавив к тембру своего голоса едва заметных снобских ноток (которые, как правило, выражаются в протяжных «эээ» в начале предложений и легкой гнусавости), рассуждать о букете, кислотности и танинах, покручивая в руке дорогой бокал, в этот бокал наливается не пол-литра «краси», а граммов сто пятьдесят «ино». И никак иначе.
Или, скажем, узбекский язык. С иностранными словами он обходится очень деликатно. Мы их перемалываем, превращая во вполне русские по звуку и конструкции лайки и эсэмэски, а они, активно заимствуя из русского, наши слова никак не меняют, вставляя в первозданном виде в свою речь. Играющие в футбол под стенами крепости Арк мужики обычно кричат друг другу: «Мен бошка учратмасам! Чистый гол! Чистый гол булды!» Машинист поезда, на вопросы пассажиров, почему поезд не едет, отвечает: «Красный свет. Бориш эмас». Но когда дело доходит до еды, язык перемалывает даже неприкосновенные до этого иностранные слова. Картошка по-узбекски будет картошкалар. То есть картошки. И этой картофельной мультипликацией каждый узбек демонстрирует свою искреннюю и глубокую любовь к еде, которой, даже если речь о какой-то простецкой картошке, должно быть очень и очень много. Плов, как известно, тем вкуснее, чем больше казан, в котором он готовится. Полагаю, что с картошкалар происходит такая же история.
Все это я к чему? Приключилась со мной на днях история. Захожу в ресторан, встречает хозяин. Пускается в рассуждения о местных продуктах, сезонности, недопустимости поедания в средней полосе помидоров зимой и кумкватов летом, ответственном земледелии, башкирском меде, биодинамической редиске. Предлагает угоститься фирменной тушеной олениной.
— У нас очень интересный рецепт, — говорит. — Сначала эту оленину мы выдерживаем несколько часов в брайне...
— В чем? — не понимаю я.
— В брайне. Это смесь воды, уксуса, соли, перца и сухих трав.
— Маринад, что ли?
— Ну да, отчасти это немного похоже на маринад...
Сразу представляю себе идеальный обед: сначала на столе появляется плетеная корзинка, в которой свежеиспеченные баны, чиз-гарлик-нан и криспы. Кому надо — немного шукрута под французскую vodka. Вторая подача – ой, простите, второй курс, конечно — коул слоу и мелтс. На горячее — фиш-карри-райс. Митболы, разумеется. Кто торопится — может взять с собой врап с курицей или шримп-бокс. На десерт кастарды, флоаты и кукисы. Флэт уайт или масала ти по выбору.
Обычно иностранные заимствования приходят в язык вместе с предметами и явлениями, которые они обозначают и которых раньше в жизни людей не было. Ну как татарские тьма и орда или петровские верфи, штурманы и тарифы. Вывод получается довольно печальный — нет у нас еды. Нету ни хлеба, ни капусты, ни рыбы, ни мяса, ни креветок с блинами, ни мороженого с чаем. Что не так с психологией всех этих поваров, барменов и рестораторов? Почему они не могут мариновать мясо без брайна, а предложение печь булки вместо банов воспринимают как личное оскорбление? Я, разумеется, не радикал, не предлагаю гамбургер называть «хлебом, чиненным на немецкий лад», но без кукисов прекрасно обойдусь.
Что не так с психологией всех этих поваров, барменов и рестораторов? Почему они не могут мариновать мясо без брайна, а предложение печь булки вместо банов воспринимают как личное оскорбление?
Теорий о том, почему в отечественном общепите так любят иностранные слова, в голову мне приходит много. Но все какие-то немасштабные, негромкие. Сводятся они, как правило, попросту к человеческой глупости. Вроде той глупости, которая заставляет множество людей использовать жуткое выражение «дайте мне обратную связь» вместо «скажите мне свое мнение». Зато я знаю, как с этим бороться.
Для этого надо вернуться к самому началу нашей истории, к утренней помятости, для которой у наших сограждан есть масса совершенно исконных, своих названий. В общем, надо взять этого любителя брайна — и напоить до бесчувствия. Утром он просыпается и требует уже не брайна, а самого обычного рассола. Слегка оклемавшись, думает было заикнуться о скрембле и паре банов — но говорит про яичницу с ветчиной и гренки. Вспомнив, что ему не помешали бы витамины, уже не просит никакого фреша. Говорит: «Выжмете мне пару апельсинов в стакан?» А ляпнет что-нибудь про фреш — так мы его сразу, не похмеляя, в черные работы. А вечером все повторим — чтобы он наутро уже вел себя как шелковый.
Ну и потом каждый год будет экзамен по русскому языку сдавать и наизусть учить главы из книги «О вкусной и здоровой пище». Ну это так, для профилактики.
P. S. Допускаю, что в своих лингвистических рассуждениях я кое-что напутал, но, как известно, не соврешь — не расскажешь.
1.0
