ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Oct. 24, 2014

Выглядело так, что в профессии они шли голова в голову, но каждый готовил личный взлёт. Но в «большом» кино остался только Балабанов, и это обычная история, похожая на жизнь мальков и головастиков. Выживают те, кто сильнее. Балабановская сила тогда выглядела как острое желание. Однажды по пути на «Белорусскую» мы завернули в кафе. В предбаннике со стенами сиротского цвета мыли руки. Алексей топтался перед рукомойником и повторял: «Как же хочется снимать киношку! Прямо сейчас охота снимать!» Его пантомима со словами всем надоела, но было понятно, что его из процесса не вырвать. Желание снимать было нестерпимым, как будто у него живот болел.

У сценаристов было главное дело, а кроме дела − обычная жизнь. Балабанов с другом Сашей Виленским вели в общаге обстоятельное хозяйство. Вечерами на запахи из их комнаты устремлялись прожорливые гости, а Балабанов делал замечания: «У нас тут что, урало-сибирская заимка? Всё бы на халяву…» У него была припасена указка − что можно, а что нельзя, он выступал деспотом и моралистом. Когда не слушались, заедался. Ссориться с ним не любили, потому что чем меньше он был прав, тем отчаянней лез в бутылку. Из-за какой-нибудь куртки, которую хотел купить у знакомого, а та никому не нравилась, мог перейти на личности. А иногда они с Сашей закатывали пиры с гостями.

Ещё там случались романы. Барышням предназначалась роль призов в мужской игре. Кто-нибудь мог вполне лирически это озвучить: «Всё-таки самые красивые девушки ходят в наш блок!» Нестандартное женское поведение сурово осуждалось. Если, к примеру, после ночи любви девушка изображала, что ничего не случилось, это считался наглый вызов. Однажды я спросила Балабанова, кто такие суфражистки. Он задумался: «Мм… Плохие тётки… Спроси у Виленского». Как выяснилось, никто из них этих суфражисток не знал, да и знать не хотел. Их слегка обеспокоило только то, что они чего-то могут не знать.

Первый раз я зашла к ним в гости с приятелем неописуемой красоты, и это было ошибкой. Они напали на него, как матадоры, и за час разделали, как тушу, пытая вопросами типа «зачем Моисей сорок лет водил евреев по пустыне?». Ни один ответ не устроил, и пришлось уходить «с позором». На пороге мой приятель усмехнулся: «Зато у меня девушка в шляпке!» И все расслабились.

Потом из Горького к Балабанову приехала хорошенькая Ира и осталась жить. Всем сразу стало понятно, что такое настоящая «подруга гения». По утрам она заваривала Лёше шиповник, убирала, готовила, пресекала лишние траты, ездила к таксистам за водкой. Алексея подкалывали − это ж готовая жена! И они поженились. Предложение руки и сердца было вполне балабановским: «Поступишь в университет − женюсь!» Этот экзамен Ира сдала, ей и самой очень хотелось учиться, аж до красного диплома. Пока россын Фёдор, а жена училась на философском факультете в Свердловске, Алексей работал на «Ленфильме». Ира к нему ездила, иногда приезжал он.

Я как-то зашла к ним в гости с сыном, ровесником Фёдора. Алексей, понаблюдав за детьми, спросил Иру: «Вот (жест в сторону моего) ребёнок как ребёнок, а твой почему прыгает, как чайник?» Ира обиделась на слово «твой». Она считала Лёшу невероятно умелым манипулятором и что для режиссёра это жирный плюс. Алексей волновался, что, когда родится ребёнок, перестанут любить отца. В «Счастливых днях», среди прочего, есть и это − когда мужчина вытеснен младенцем и на него перестают обращать внимание. Ира называла Алексея «сплошным чувствилищем» и человеком, который не может дать отпор. «Знаешь, − говорила она, − я ведь умею быть гадкой. Однажды я с ним нехорошо разговаривала, и он сказал: «Если ты будешь продолжать, мне придётся тебя ударить». Но он не мог ударить. Никого. Никогда».

Это прошлое куда-то исчезло. Растворилось. Алексей нашёл на «Ленфильме» художницу Надю Васильеву, которая помогала ему в главном − делать кино, и женился второй раз. Потом в Петербург приехала его мама, зашла в квартиру − там кавардак, еды нет, заварку для чая еле нашли. Инга Александровна возмутилась: «Это что такое? Алексей, марш в магазин за хлебом!» Надя возмутилась тоже: «Как это можно − посылать его в магазин?! Он же гений!» Мама вообще - то полагала иначе. Считала знаменитого режиссёра обыкновенным, своим сыном Алёшей, удивлялась хвалебным отзывам, не любила «Груз 200», где убивают и насилуют. «Брат», «Брат 2» − они хотя бы весёлые, но «Жмурки»! Ну и зачем такое кино? Надо делать хорошие фильмы, полагала она. Но он отвечал: «Ты партийный функционер, ты всё защищаешь. А пишут и снимают сплошь неправду. Люди иначе живут». Ему нужна была правда, какой бы ужасной ни была. К лаврам он относился иронически и хвастуном, по мнению мамы, не был. Снимал то, что было в голове, ни перед кем не прогибался, не интересовался деньгами. Первую жену однажды спросил, зачем вообще они нужны, эти деньги. Та ответила: «Чтобы снимать такие фильмы, как «Однажды в Америке». Со временем, конечно, многое менялось. Вначале деньги на кино давали скромные, но уже на съёмках «Морфия», где бюджет был бешеным, Балабанов подошёл к Светлане Письмиченко, державшей на руках силиконового младенца, которого как бы рожала героиня, и тихонько сказал: «Ты поосторожней с ним, он стоит как весь бюджет «Брата». Всё поменялось, и на «Морфии» уже был другой Лёша.

Трудности перехода

Дальше режиссёр Балабанов из организатора весёлых пиров и любителя поспорить всё заметней превращался в замкнутое, молчаливое и безбытное создание. Когда на программе Александра Гордона поливали фильм «Груз 200», слушал смиренно, ни одна лицевая мышца не дрогнула. Терпеливо молчал, не спорил, не задирался… А хоронили его в «рабочей» одежде для съёмок − в тельняшке, кожаной куртке и кепке. Мама, Инга Александровна, изводилась, что у сына отсутствует костюм. Что умер он аскетом, чуждым мирского. Она положила в гроб его мобильный телефон, а потом звонила, слышала «абонент временно недоступен» и плакала. На девятый день после похорон у неё отказали ноги, хотя она из тех, что «коня на скаку…». Доктор медицинских наук, депутат горсовета, глава института. Весь город Свердловск у неё лечился. Останься Алексей Балабанов там − стал бы маменькин сынок. Но родители решили − пусть сам пробивается.

В Горьковском педагогическом на факультет иностранных языков тогда набирали 50 парней. Инга Александровна попрощалась с сыном, когда ему было семнадцать, и это было нормально. Её семья − «весёлые, но строгие» поляки Гарвалинские − тоже отправила её в 17 лет из Бендер на учёбу, вручив красное одеяло с подушкой − всё её приданое. Правда, в институте она контролировала Алексея почти как в детстве, когда он звонил ей в ординаторскую и говорил, что уроки сделал и можно ли пойти играть в футбол. Из Горького он тоже каждую неделю «отчитывался», контрольное время − по воскресеньям, с двадцати до двадцати двух. Один раз он не позвонил. Инга Александровна разыскала по телефону коменданта общежития. Алексей подошёл к трубке и признался: «Я забыл». Она ответила: «Если ещё раз забудешь, ты об этом пожалеешь!» Алексей во время «отчётов» гнул своё: «Что я тут делаю? Мне надо в кино». А мама, как и положено, отвечала: «Вначале диплом, потом кино».

Образование в институте оказалось качественным. Закончившие его, если не балбесничали, знали Кафку не понаслышке. А после диплома всех забрили в армию. У Алексея был выбор – либо работа в Эфиопии, либо Витебская лётная дивизия и летать по разным странам. Он выбрал Витебск и служил бортрадистом и переводчиком, все инструкции-переговоры в полётах велись на английском. Два с половиной года − Иордания, Афганистан, Сирия, – куда СССР поставлял оружие, туда он и летал. Этот период жизни впоследствии назывался

«когда я был торговцем оружием».

В кино он попал, когда отслужил. Вернулся в Свердловск, и отец, Октябрин Сергеевич, редактор студии документальных фильмов, взял сына на распоследнюю должность третьего помощника режиссёра. Алексей объездил весь Север, весь Дальний Восток, всю Среднюю Азию − регионы, которые тогда курировала Свердловская киностудия.

Всё шло правильно − он выучил языки, и потом директор «Ленфильма» брал режиссёра Алексея Балабанова на международные фестивали. Тот перезнакомился со всеми кинознаменитостями, стал единственным по тем временам членом Европейской киноакадемии из России. Ему присылали на рецензию горы кассет с непереведёнными фильмами. Всё пригодилось позже − и Сибирь, и военная служба, и иностранные языки. Биография обычно складывается кирпич к кирпичу, если есть главное.

А главное было − кино. Он говорил: «Я кино не снимаю, я кино думаю. У меня весь фильм в голове, я его вижу».

Так и было. Он всегда знал, какое место нужно для съёмок. Оставалось только поехать и найти соответствие тому, что уже ворочалось и жило в его голове. Он знал, чего хочет от актёра, любил актрису Лику Неволину («Счастливые дни», «Про уродов и людей») за то, что она всё выполняла, как отличница. На роль, которую в «Брате 2» сыграла Ирина Салтыкова, предлагали несколько поп-див, но Балабанов выбрал сразу: «Конечно, она. Любой пацан о такой блондинке мечтает». И объяснил режиссёрское задание − играть нужно «невесту главного героя». А про Сергея Бодрова, направляющегося на площадку, обронил: «Пошёл в войнушку играть». Таково было режиссёрское задание Бодрова.

Коллеги уважали его за погружённость в кино. Видел кто-нибудь вырванную из амплуа, плачущую

Ренату Литвинову? Она плакала, прячась за тёмными очками, после гибели Балабанова. Актёры его любили, несмотря на закидоны, потому что с ним следовало делать только «большое» кино. Он ставил им невероятные планки, вытаскивал все ресурсы, заставлял бегать голыми по снегу, уродовать внешность, но они всё равно за честь считали у него сниматься.

Правда, не все и не всегда. Отказываться начали после ДТП на съёмках фильма «Река», где погибла молодая якутская актриса Туйара Свинобоева, и Балабанов закрыл картину. Актёры люди суеверные, уважают мистику, боятся непонятного. «Съёмки у Балабанова? В горах? На плоту сплавляться? Увольте». Отказывались после того, как погиб под лавиной Сергей Бодров со всей съёмочной группой, а группа была «балабановская». Он отдал её другу помочь сделать хорошее кино, а вышло, что послал на смерть. Поступил как советское правительство с чеченцами и афганцами, отправив «на войнушку», а та оказалась настоящей. У Балабанова после катастрофы случилась долгая чёрная депрессия. Дело ведь было не столько в опасных местах, куда отправлялись на съёмки, а в опасных вопросах, в ситуациях жизни и смерти, где оказывались герои. У Балабанова только экстремальные обстоятельства, только предельные грехи и порок, замороженный до полного бесчувствия, когда он уже не порок, а нечто запредельное. Жизнь, ободранная до мяса, до страшных вопросов. И это всё жило в его голове! Как тут не стать дзеном, про которого что ни говори, ему фиолетово, потому что внутри у него всё ещё ужаснее.

Ему говорили − зачем рисковать? Зачем эта Сибирь, где и дорог-то приличных нет? Снимают же в Голливуде в декорациях. «Здесь не Голливуд», − отвечал он. И упорно снимал в «горячих точках». Один художник объяснял мне разницу между картиной, которая пишется на пленэре, и той, что рисуешь по памяти. На пленэре в неё проникает живой свет и воздух, которым дышишь. А в комнате всё иначе, живая жизнь там ослабевает, растёт условность и меньше жизненных соков. При балабановской упёртости в правду жизни не выглядит странным, что в фильме «Я тоже хочу» бандитов играют бывшие бандиты, музыканта – музыкант Гаркуша, а режиссёра – режиссёр Балабанов. Он хотел взять и перенести жизнь в кино, просто перетащить. Без швов, без искусства, как у позднего Толстого. Перейти в другой мир, где ты свободен и творец, а из этого уйти. Точно переход себе готовил. Передислокацию... Но для меня он всё равно остался тёмной лошадкой. Из тех, кто думает, что если нужно объяснять, то объяснять не нужно. Поэтому хочется выслушать других.

Друг Саша Виленский

Саша, ты Балабанова как режиссёра любишь?

Вот тут как раз проблема. В таких случаях принято говорить aut bene aut nihil, но у меня сложное отношение к Лёшиному творчеству. Понимаешь, мы были лучшими друзьями − без преувеличения! − десять лет, не было за десять лет ни одного дня, чтобы мы не встречались, не разговаривали, не общались, кроме как когда уезжали в киноэкспедиции. В общаге ВГИКа мы вели общее хозяйство, нас дразнили «уральскими самоцветами». А потом он от меня, лучшего друга, скрыл, что собирается запускаться в «Дебюте» у Германа со своей первой картиной. Причём прекрасно знал, что я собираюсь запускаться в «Дебюте» на «Мосфильме» у Смирнова со своей. И я обиделся. Что тут такого, казалось бы? Он писал сценарий по Беккету, я писал свой. Он мой читал, а я его − нет. Странно, да? Он был сложным человеком: при всей иногда изумлявшей откровенности самого важного не раскрывал. Мог спокойно описывать свои отношения с женщиной, а главное утаить. Я последний раз с ним общался по телефону эдак в году 2002-м, и мы тут же поругались.

Из-за чего?

Ты будешь смеяться − из-за политики Израиля. Лёша резко воспринял мой отъезд в Израиль. Я никогда не был сионистом. Антисоветчиком − да, а сионистом не был. И когда я решил уехать, он сразу отдалился. Правда, пришёл попрощаться, но с усмешкой сказал: «Больше не увидимся». Так и вышло. Когда в Израиле создавался русскоязычный канал, я в одной из групп отвечал за закупки фильмов, позвонил Сергею Сельянову, потом Балабанову − всё-таки друг! На сантименты пробило. Он так лениво-небрежно со мной поговорил, а в конце бросил − мол, что это вы там с арабами творите! Я стал объяснять, что ни черта он не понимает. В общем, поругались. Я ещё ему высказал всё, что думаю о «Брате» и его человеконенавистничестве! А он мне на это ответил: «Я-то только снимаю, а вы вот там делаете!» Короче − разосрались... Ну и соперничество, конечно, присутствовало. Сидели мы как-то, разговаривали − он, одна наша общая знакомая и я. Я тогда бредил Борхесом, а Лёша заметил: «Мне Борхеса читать скучно», на что барышня ответила: «А это говорит не о Борхесе, а о тебе». Женщинам, которые очень быстро прыгали к нему в постель, тоже становилось как-то невесело… Я не помню ни одного его длительного романа. Он только на Ирке вдруг взял и женился. Скорее всего, потому, что она была в него смертельно влюблена, и он рассудил, что так будет правильно − пусть его любят.

Это в тебе говорит конкурент.

Не без того. Каждый из нас считал другого талантливее и способнее. Он снимал «Настю и Егора», я – «Остров». Монтировали в соседних монтажных. Естественно, бегали друг к другу смотреть материал, советоваться, обсуждать − как всегда, в общем. Потом Лёшка признался: «Я смотрел твой материал и страшно завидовал: у тебя всё такое умное, продуманное, красивое, а я какую-то хрень делаю!» Я заржал: «Представляешь, а я думал то же самое и отчаянно завидовал − у тебя отличное кино, а у меня хрень какая-то». И так всё время... Объявили конкурс на лучшую курсовую работу. Лёшкины «Настя и Егор» заняли первое место с одиннадцатью голосами, а мой «Остров» − второе с десятью. И он так радовался, так бегал… Напился на радостях и кричал: «Я − первый! Я − лучший!» Оно как бы понятно, но, с другой стороны, я бы так себя не вёл, честное слово, особенно при таком разрыве в счёте... Но у него было завидное спортивное качество − он хотел быть первым. Только первым и самым главным. Пока рядом были такие, как Славка Мирзоян или я, с которыми спорить тяжело, он себя чувствовал не в своей тарелке. Я думаю, он испытал облегчение, когда мы разошлись.

Это здоровая конкуренция, потом стало хуже − о фильме «Про уродов и людей» критики писали, что у режиссёра явно дефекты психики, которые он в кино экстраполирует.

Из его фильмов я считаю удачей только «Замок», который сам Балабанов считал неудачей, и с оговорками − «Про уродов и людей». А насчёт отклонений – не было их у него. Он просто старался скрыть свою нелюбовь к людям. Однажды наш мастер по монтажу Артур Пелешян дал задание написать монтажный эпизод, и Лёша вытащил свой старый текст, где главный герой выдавливает на лице прыщ, а гной брызжет на зеркало... Вот в этом был весь он. Но это ведь не отклонение. Это стремление разобраться, почему ты говно. Ему было интересно ковыряться в природе человека и доказывать, что эти мерзости и есть суть человеческая.

Да ладно. Он ведь слепил героя. Кто ещё за последние лет двадцать такое сделал?

Это ты о «Брате»? Это антигерой. Кто такой Данила Багров? Отморозок, которому всё равно, кого убивать. Что его восприняли как героя − это ужас России и проклятие Балабанова. Типа он любит брата и из-за этого убивает? Он любит женщину? Он любит «Наутилус», и к чему это приводит? Что он не убивает Бутусова? Да ладно! Герой любит только себя, как и режиссёр Балабанов.

В Даниле Багрове трогает, как он на музыкантов смотрит. На Бутусова, на Настю Полеву. Потому что догадывается, что есть небеса обетованные и это музыка. Искусство. Как и для режиссёра Балабанова. А насчёт героя, извини, это ведь традиция.

Мы и Раскольникову сочувствуем, и преступного отчима Гумберта Гумберта своим признали.

А я лично считаю, что Лёха совершил преступление против русской культуры, вознеся на пьедестал обаятельного негодяя. И все эти фразочки на потребу публики − про гниду черножопую, про кирдык Америке − это всё заигрывание с низменными чувствами. Россияне всегда ищут оправданий, потому что где-то глубоко внутри понимают, что всё в этой жизни у них не так. Но что не так − не очень понятно. И тут приходит художник и говорит: «Ребята, то, что у нас многое не так, − это не беда! Просто мы такие, и всё. Вот такие мы, русские! И этим надо гордиться, а не стыдиться этого!» Ну как такого не любить? Не считать гением? Это чёткий психологический ход, который Лёха нутром понял: надо не мерзости жизни вскрывать, а, наоборот, утверждать, что это и есть наш образ жизни, а кому не нравится, может идти в жопу. Потому что «не брат ты мне...». Потому что зло вечно и ненаказуемо, как в «Грузе 200», потому что болячки неизлечимы, а счастья нет…

Ну да. Мы такие. «Полюбите нас чёрненькими». Любить себя и страну − это даже приятно. А что в этом особенного? Весь мир давно так делает. А Балабанов нам это разрешил.

Есть анекдот про человека, который мочился в постель. Его направили к психологу, а потом спрашивают: «Ну как, выздоровел?» — «Нет, но теперь я этим горжусь!» Вот Лёха и выступил в роли такого психолога.

Я поняла − ты ни по одному пункту с режиссёром Балабановым не согласен. Как же вы дружили-то?

А чёрт его знает. Факт есть факт − десять лет вместе. Он был довольно хозяйственный на свой лад, и я тоже, поэтому бытовых конфликтов у нас не было. Эгоист, но мы все хорошие эгоисты, это нормально. Он, кстати, признавал, что я его приучил есть овощи, а я признавал, что он лучше меня варил борщ из концентратов. В быту он был простым парнем − что-то не так, пошёл и заперся у себя в комнате. А я к нему не лез, понимал, что каждому нужно время от времени уединяться. Он умел быть очень отзывчивым, очень милым. Иногда. О многом мы судили одинаково. Он меня, как мне кажется, уважал за знания, за умение анализировать, я его − за непосредственность, которую он удачно перелагал в кинообразы. Он открыл для меня очень многое в западной музыке, учил английскому. В принципе, мы друг друга обогащали, как это смешно и наивно ни звучит. Лёха английский знал отменно, а я считался специалистом по немецкому, потому как учился в 37-й спецшколе в Свердловске. Однажды на просмотр не пришёл переводчик. А показывали первый фильм на английском, а за ним – «Олимпию» Лени Рифеншталь, соответственно на немецком. И мы с ним сели переводить. Причём опозорились оба! Ибо синхронный переводчик − это профессия. Лёша в какой-то момент просто перестал переводить, а за ним и я − потому что мы не успевали, тупо не успевали.

А этот его патриотизм… Он же очень любил быть в мейнстриме. Когда мейнстримом было неприятие советской власти − он был там, когда пришёл патриотизм − вот он я! Лёшка всегда очень хотел славы, очень хотел быть знаменитым и делал для этого всё. И у него получилось, потому что… Вот тут да, трусом он не был… Он не побоялся сказать всем: «Ребята, мы все дерьмо, но этим можно гордиться!» Потому он и стал культовым режиссёром. Напустить чаду, чтобы все вскинулись, − это очень просто на самом деле. Положи синий труп рядом с голой девушкой, и все закричат: «Ой! Какой ужас!»

Знаешь, в 97-м году, когда появился «Брат», патриотизмом и не пахло. Страна на лопатках лежала, все злились и ненавидели своё отечество. Балабанов воспроизвёл эту жуткую депрессуху, которую ещё вытерпеть надо было. А герой его ничего не терпел, просто всех мочил. И ему рукоплескали.

О патриотизме лучше не будем, тут можно далеко зайти. Алексей просто точно понял, что в данный момент надо. Понимаешь, не то, что я хочу сказать, а то, что вы хотите услышать, в этом принципиальная разница

.

А это может и совпасть. Ладно. Пусть. Истины мы в этом споре не родим. Скажи, а почему в него неглупые девушки влюблялись?

Это не у меня надо спрашивать. Я женщин вообще не понимаю, почему они влюбляются в таких, как мы. Честно.

Для тебя в фильмах Балабанова есть моменты, когда ты понимаешь, что сделано суперски и нечего возразить?

Проплыв катера по Неве в «Уродах и людях», фраза «Это было не колечко?!» в «Замке»... Сейчас пытаюсь вспомнить ещё что-то, что поразило, − нету... Остальное − профессионально, как знаменитый подъём по лестнице с чтением стихов во втором «Брате». «Про уродов и людей», кстати, чистый кинематограф, грамотно сделанный и здорово придуманный. Там многое очень красиво снято с точки зрения кино.

Саш, а сам ты чем сейчас занимаешься?

Живу в пригороде Тель-Авива, называется Холон, работаю дома, ушёл год назад с ТВ по идейным соображениям. Я ж вообще жутко принципиальный.

Я сейчас вдруг поняла, что такое дружба. Это когда один уже на небесах, а другой по - прежнему бурлит и негодует…

Журналист Вячеслав Курицын

Слава, ты с Балабановым лично общался?

В последние годы общался, да. Книжку его сценариев издавал. Однажды он со мной ссорился. Я ехал на «Сапсане» из Москвы в Петербург. Иду в буфет, вижу – в купе Балабанов спит. На обратном пути смотрю − его уже какие-то бритоголовые бить собираются. Он им что-то нелицеприятное сказал, те обиделись. С трудом убедил не бить режиссёра, потом с ними ещё выпивать пришлось, чтобы рецидива не было. А в интервью я потом наврал, что он на них помочился, за что и был бит. Это в Интернете напечатали. Тут Балабанов мне звонит, очень злой. Типа я тебе звоню со съёмок, из леса, мне оператор всё рассказал. Не встречались мы в поезде! Не было такого! Там ещё такая была претензия, что я его выставил в ужасном свете. Позор, в общем. Я спрашиваю: «Как не встречались? Сидели ещё в купе долго». Он слушает и вроде что-то вспоминает, но тут его отвлекли на площадке. И он резко забыл, что его обесчестили. И на весь позор забил. Переключился мгновенно и убежал. Стремительная такая реакция.

Думаешь, его легко было надурить? Облапошить?

Думаю, да, исходя из этого. Он невротик был, а они после взрывов чувствуют себя виноватыми. Когда тыв слабой позиции, тобой легко управлять. Особенно после несправедливого взрыва.

Когда я с ним познакомилась в общаге вгиковской, он был очень красивым, худым, заедалистым. Но там все были с амбициями, никто не уступал, а Балабанов в ответ метко язвил. А когда начал кино снимать, случилось превращение. Он постепенно становился интровертом. И эти два Балабанова у меня никак не совмещаются. Или его кино съело, или он успокоился?

Он в кино никогда не ныл и на жизнь не жаловался. Может, он страдал и противопоставлял себя миру, что всегда выглядит неприятно, но в его случае если это и было, то главное − результаты были художественные.

На Балабанова после «Про уродов и людей» каких только собак не навешали, вплоть до личных психозов.

Ну да, есть такая традиция. Достоевский, Набоков находили в себе и не в себе всяческие патологии и их предъявляли. И каждый раз возникал вопрос – своё это или не своё? Думаю, всё зависит от установки. Как автор я сам не очень давно сообразил, что описывать интересно других, а не себя, и мне трудно понять, какова у других степень отстранения. И я не большой поклонник фильма «Про уродов и людей», хотя понимаю, что фильм чёткий и красивый.

Балабанов был моралистом? Оставлял за собой право судить?

Ну, пафос-то в его фильмах всегда присутствует. Автор иногда иронизирует, а героям не позволяет. Они пафосные, да. Под настрой его героя многие подпали, и это можно считать творческой удачей, но ведь Балабанов режиссёр не очень популярный. Учителем жизни считаться не может.

Ты сам от его кино получаешь удовольствие?

Да, я совпадаю с ритмами, паузами, проходами.Это моё физиологически. Литературно тоже всё оченьнеплохо. Слова ловко прилажены. Музыка тоже нравилась, пока был рок и вагнеровский «Тангейзер».

А вообще тебе нравится режиссёр Балабанов?

Очень нравится. Да. Не все фильмы, но это не важно. Я его кино люблю. Там нет больших открытий, но есть соответствие ситуации. В это историческое время, с этим количеством средств и возможностей он свои внутренние проблемы очень умно преобразовал в кино. Создал технику свою, свои приёмы канализации. И поскольку в нём была мощь, то всё сработало и его хватило на много фильмов. Он держал в напряжении. Заметно было, что человек реализовывал именно свою программу, нашёл ей адекватное воплощение. Годар, к примеру, или Феллини − у них тоже не было больших открытий. Но открытия − вещи всегда скользкие и спорные, и интересно не это. Интересно соответствие себе, собственное выражение. У Балабанова всё срослось идеально. На самом деле это нормальная творческая судьба нормального художника, просто у нас мало сильных людей, которые эту личную программу реализовали. К сожалению.