ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Ноя. 10, 2017

Смена режима

Современная политология относится к понятию "революция" с недоверием. Политологи предпочитают говорить о "смене режима". Когда эффективность институтов, при помощи которых правящие элиты правят, снижается, эти элиты либо инициируют реформы, либо оказываются снесены конкурирующими элитами. Иногда это происходит посредством переворота, но чаще — в форме протестов и возмущения, в ходе которого альтернативная элита апеллирует к недовольству населения и получает его поддержку. Это случается в истории достаточно часто.

Революциями обычно именуют те случаи, когда участие населения достаточно широко и брутально. Хотя на самом деле успех таких возмущений скорее связан с тем, насколько ясная институциональная альтернатива предлагается оппозиционной элитой, насколько она захватывает умы граждан. Если это так, то издержки восстания могут быть не слишком велики, а смена режима — относительно мирной. Как это случалось во время антисоциалистических "революций" конца ХХ века и некоторых "цветных революций".

При таком понимании вещей надобность в понятии "революция" с его героической и антигероической мифологиями и устаревшей доктриной "формаций", казалось бы, отпадает. Но есть класс явлений, где оно все же остается актуальным. Это так называемые великие революции.

Великие революции и их последствия

В большинстве случаев при смене режима и переходе к новым институтам эти институты заимствуются у соседей или из недавнего прошлого, а диапазон изменений оказывается по факту не таким уж широким. Но были в истории перевороты, которые имели своей целью установить институциональный порядок, до того фактически не существовавший, утвердить совершенно новые социальные отношения и политические формы. Наиболее яркие примеры этого рода — Великая английская революция, Великая французская революция и большевистская революция в России. Эти эпизоды, с одной стороны, характеризуются довольно высоким уровнем насилия, а с другой — крайней двусмысленностью результатов.

Так, апогеем английской революции стала казнь Карла I в 1649 году, объявление монархии вещью ненужной и опасной и провозглашение Англии республикой и свободным государством (commonwealth and free-state). Между тем Англия остается монархией и по сей день. Великая французская революция претендовала на создание нового социального порядка даже со своими новыми культами и названиями месяцев года. Однако итогом ее стали не только революционный террор, императорство Наполеона и восстановление монархии, но и то, что идеи революции были дискредитированы в глазах просвещенной Европы на несколько десятилетий.

В отличие от политологов, социальные историки и приверженцы институциональной теории относятся к революциям с большим вниманием. Попытки ответить на вопрос, каким образом развились и утвердились европейские институты рынка и демократии, ведут к мысли, что переход от иерархического государства, где плоды экономической деятельности перераспределяются в пользу меньшинства, к обществу "открытого доступа" есть результат длительной борьбы. Эта борьба ведет к изменению баланса общественных сил, усложнению социальной структуры и в конечном счете утверждению "правил для всех" — верховенству закона. И великие революции оказываются ключевыми эпизодами этого долгого процесса.

Эту двусмысленность последствий, характерную для революций, можно определить следующим образом: притом что революции, как правило, не достигают объявленных целей — тех целей, которые разжигают национальный энтузиазм, они тем не менее, изменяя представление о балансе общественных сил, меняют сами траектории эволюционного развития общественных и экономических институтов.

Социалистические революции

В отличие от английской и французской революций, происходивших в странах технологического фронтьера, российская и другие социалистические революции ХХ века (китайская, корейская, антиколониальные революции в Африке) были революциями отсталости. Они происходили в странах, не испытавших последствий европейских буржуазных революций. Целью их оказывались не столько политические права, сколько изъятие собственности у прежних владельцев. А фактическим результатом становилась широкая национализация ресурсов и попытка преодоления отсталости не за счет частного капитала и частной инициативы, как это было в Европе, но за счет масштабного государственного перераспределения. В итоге государственное насилие становилось доминирующей чертой политических институтов, которые здесь формировались,— их, можно сказать, политической религией — и не оставляло места развитию общественной сложности.

Эти революции тем не менее также сыграли роль в эволюции капитализма в направлении большей инклюзивности, расширения гражданских и политических прав и утверждения идеи процветания для многих. Угроза социального популизма с его разрушительным потенциалом стала для элит Запада мощным фактором принуждения к компромиссу. Дух компромисса парадоксальным образом вырос из бескомпромиссности революций.

Революция, эволюция и легитимность насилия

Отсюда видно, что, вопреки консервативной доктрине, "революция" и "эволюция" не противопоставлены как две дороги — направо идти или налево? Напротив, они находятся в состоянии сложного взаимодействия. Борьба за расширение прав, за более открытый доступ к рынкам — важнейший фактор принуждения к улучшению институтов, сокращению ренты и созданию более гибких и устойчивых социальных структур.

Соответственно, и политика "противодействия революции", исповедуемая консервативными правительствами, вовсе не является лучшим способом их предотвращения. И в середине, и в конце XIX века российское правительство было уверено, что его миссия — оградить Россию от "революционной заразы", идущей с Запада, оперевшись на "традиционные ценности" и консервативное большинство. Однако, как теперь считается, именно успехи на этом пути "консервации" подготавливали катастрофу гораздо более масштабную, в то время как "революция, пришедшая с Запада" могла как раз способствовать ее предотвращению.

Революция как социальный феномен — это не столько "слом законного порядка", как утверждает консервативная доктрина, сколько результат утраты легитимности в использовании государственного насилия правящими элитами. Общество признает эту легитимность, пока склонно считать, что элиты и связанный с ними политический режим выполняют какие-то важные функции и обеспечивают минимальные условия для развития. Когда оценка полезности режима в глазах общества снижается, насилие теряет легитимность, что почти всегда оказывается для действующих элит полной неожиданностью.

Этот политический феномен внезапной утраты легитимности в применении насилия и стоит определять как феномен революции в строгом смысле. По сути своей он является кризисом развития. А масштаб следующих затем дезорганизации и жертв зависит от способности альтернативных элит и действующих организаций адекватно среагировать на этот кризис.

Революция навсегда

Итак, революция как исторический феномен характеризуется, во-первых, своего рода внезапностью (неожиданностью). Как пишет социолог Дж. Голдстоун в своей книге "Революция. Очень краткое введение": "Причины революции можно расписать в таких деталях, что ретроспективно она покажется неизбежной. Однако на самом деле революции оказываются полной неожиданностью для всех, включая правителей, самих революционеров и иностранных держав".

В практическом плане, как мы отметили, эффект неожиданности можно объяснить феноменом внезапной утраты легитимности насилия, но при более широком взгляде становится понятно, что под неожиданностью мы понимаем переход истории на какую-то новую траекторию. Нетривиальность событий начинает нарастать как снежный ком, маловероятные исходы начинают "сбываться" с увеличивающейся регулярностью. Это и есть Революция.

Вторая фундаментальная характеристика революций — непреднамеренность и асимметричность результатов и последствий. Непосредственные плоды революций, как правило, обескураживают современников. "Преданная революция" — это не случайный феномен и не эксцесс, но своего рода вторичное проявление революционного кризиса. Революция разрушает старый мир, но не создает нового. И лишь по прошествии значительного времени, когда разочарование в революции становится общим местом, выясняется, что та инерционная траектория, на которую вернулся ход истории, кардинальным образом отличается от той, которая имела место до того.

Эти две особенности делают метафору "революции" столь популярной при описании цепных, исторических процессов. Раскрывают нам ее потенциал как одного из универсальных механизмов развития.