Была у меня такая знакомая, назовем ее Лена. Когда мы встретились впервые, она работала секретарем в одной большой идеологической советской газете, и было ей лет 20. Может, 22.
Похожа она была при этом на подростка и взрослой становиться никак не хотела. Грызла ногти, краску на лицо почти не наносила, только на ресницы, ходила в джинсах, ездила на скейте (что было редкостью – скейтеры в Москве тогда только-только появились).
Большая идеологическая газета была в то время важным явлением в жизни общества. За каждой статьей стояла кропотливая работа десятков людей. Главный редактор, член редколлегии, заведующий отделом, замответсека, сам ответсек, ведущий редактор номера, дежурный редактор номера, бюро проверки, корректура, дежурный по главлиту. Это я вам перечислил только тех людей, которые обязаны были вносить в текст какую-то редактуру. А многие делали это добровольно, по каким-то своим соображениям. ОДНУ заметку всегда правили минимум ДЕСЯТЬ человек. Это, конечно, не касалось мэтров, великих журналистов современности. Но сколько их было на этаже? Ну, пятеро, ну, шестеро. А всего в большой идеологической газете работало тогда человек 200. И это только на нашем этаже. Одних собкоров по стране было 70 боевых штыков. В отделе писем трудилось три-четыре десятка женщин, которые просто читали почту, приходившую каждый день мешками.
Когда мы встретились впервые, она работала секретарем в одной большой идеологической советской газете, и было ей лет 20. Может, 22.
В общем-то все большие газеты в мире во все эпохи выглядят примерно одинаково, и обстановка в них тоже похожая, несмотря на идеологические разногласия. Однако в нашей газете было одно радикальное отличие от прочих: в ней существовал особый тип человека – секретарша.
Должность эта называлась по-разному: секретарь отдела, референт, учетчик писем – но чаще всего это была молодая девушка, выполнявшая технические обязанности за не очень большую зарплату. Так вот, секретарша в редакции большой идеологической газеты – это с точки зрения женской судьбы почти всегда подвиг. На эту должность попадали женщины героические, очень щедрые и в чем-то бесстрашные. Вообще в те годы я часто встречал героических людей. Но среди секретарш – чаще всего. Они терпели все: поздние дежурства, невероятный объем работы, бесконечный харассмент – иногда смешной, иногда назойливый. Эти вечные редакционные пьянки, которые тогда были неизбежной частью работы, – люди пили прямо в редакции, почти не таясь. А что творилось во время какого-нибудь новогоднего капустника! Они вдыхали этот густой мужской воздух, прокуренный и пропитанный потом, в котором топор можно было вешать; они терпели истерики и депрессии начальства, запои и предательства своих друзей-мужчин. Словом, они были частью мужского мира советской газеты – и ради чего? Ради того, чтобы заставить кого-то из нас поехать «по тревожному письму», ради спасения каких-то никому не известных людей, ради появления какой-нибудь нелепой заметки, ради своего представления об идеале. Они терпели весь этот мир и были, как я теперь понимаю, его центральной частью. Потому что были женщинами. Без их природной нежности, тепла и бескорыстия ничего бы хорошего не происходило вообще.
Секретарши терпели все: поздние дежурства, невероятный объем работы, бесконечный харассмент – иногда смешной, иногда назойливый.
Это вовсе не значит, что в редакции не было других женщин: женщин-корреспондентов, женщин-мэтров, женщин-начальников. Но то были другие: значительные, великие, властные, красивые и гордые, с жизненным опытом, мужьями и детьми. А наши секретарши были совсем девчонки. Совсем не властные, не гордые и часто не очень-то красивые. Но они были душевно щедры – настолько, что порой захватывало дух. Они ждали нас из командировок. Они упрямо подсказывали темы. Они утирали нам кровавые сопли, когда начальство снимало заметку или кромсало ее в пух и прах из страха перед молохом советской идеологии. Они напоминали о важном и смеялись нашим дурацким шуткам. Они смотрели такими глазами, что мы чувствовали себя сильнее и старше.
Да, тут бывали служебные романы, случайные интрижки, естественные в густой мужской среде. Некоторые из девушек порой даже выходили замуж. Но в основном все кончалось не очень весело...
Лена была одной из них. Похожей, как я уже сказал, на подростка. Упрямая, своевольная, она была полна героизма, хотя сама не осознавала этого. Когда я думаю о том, как она отчаянно пыталась спасти разных людей, мне становится больно. Заслуживали ли мы все того, чтобы нас спасали? Конечно же нет. Никто этого не заслуживает. По крайней мере, никто из мужчин.
Первыми, на кого стал простираться этот ее болезненный героизм, стали ребята из ее двора – совершенно жуткая потомственная шпана Цветного бульвара. Здесь начиная с 1930-х годов, а то и раньше селилось московское отребье. Внутри этих тихих двориков вокруг Сретенки чернело, как ни странно, глубочайшее московское дно. И эти следы первобытной сретенской культуры вообще-то никуда не исчезали вплоть до 1980-х годов, а то и дальше. Здесь нельзя было оставаться одному в темноте, здесь орудовали дворовые банды. Правда, в мое время это были уже не здоровенные мужики, а ребята 12-13 лет. Они попадались на смешных преступлениях, которых настоящие воры не совершали: залезали в открытые форточки обычных квартир, грабили табачные ларьки, в которых нечего было взять, кроме спичек и сигарет, избивали одноклассников, требуя денег. И все это им не сходило с рук: их быстро ловили, ставили на учет, сажали. Девушка Лена, учившаяся на юридическом факультете университета, самоотверженно вытаскивала их из милиции: похожая на ребенка с большими глазами, она приходила в отделение, ласково разговаривала с милиционерами, находила дежурного офицера, предъявляла свой студенческий билет и редакционное удостоверение и пыталась спасти маленьких подонков от заслуженной ими кары. Лена, не евшая с утра, часами сидела в этих голых тоскливых помещениях ради одного только разговора с каким-нибудь капитаном, бесконечно ждала, читая книжку. Эти дурные дети с плохими наклонностями – все они были ее братьями, гномиками из сказки. Они курили с шести лет, пили водку с восьми, пытались стать мужчинами с 12. Они думали, что так надо. И она, которая помнила, как играла с ними в штандер и волейбол, становилась им сразу и матерью, и сестрой. Зачем? Я никогда не мог этого понять. Может быть, это были единственные на всей земле люди, кто не пытался ее учить и говорить с ней снисходительно. Ей это было настолько важно, что, впервые замолвив слово перед суровым милиционером за одного из них, она вдруг ощутила в себе такой нешуточный адреналин, что дальше все поехало само. Прошло много лет. Ее уже хорошо знали в Генеральной прокуратуре, в Верховном суде, а она знала тонкости советского судопроизводства лучше любого адвоката и умела писать длинные, аккуратные, содержательные письма, после которых режим содержания могли облегчить, дело послать на пересмотр, а апелляцию принять.
Единственные в этой системе, с кем у нее всегда были контры, – это советские милиционеры. Говорят, что именно они нарочно отравили ее паленой водкой, и она умерла. Отказали почки.
Ушел сам воздух этой запрещенной свободы. Этой полуподпольной советской вольницы. И вместе с ним ушли эти женщины.
Потом мне пришлось поработать в разных издательских домах, в разных конторах – в другую эпоху. Ничего подобного я уже не встречал. Корпоративная культура, высокомерие редакционных начальников, невероятная дистанция между ними и всеми остальными напрочь уничтожили этот человеческий тип. «Секретарш» стало в таких конторах слишком много, а корреспондентов слишком мало, и девчонкам сделалось скучновато. Но не в этом дело. Ушло что-то еще, очень важное.
Ушел сам воздух этой запрещенной свободы. Этой полуподпольной советской вольницы. И вместе с ним ушли эти женщины. Их особый склад характера и тип поведения – отчаянно веселый и жертвенный.
Я помню, как каждое утро входил в кабинет, где стояло четыре стола, и говорил: «Лена, привет!» Каждый день я ждал этого момента.
Помню, как-то раз она пришла на работу со скейтом. Я вышел ее проводить, чтобы посмотреть, как она катается. «Ну, давай», – кивнул ей. Она улыбнулась и достала доску из огромной сумки, на которой было написано «Олимпиада-80». И поехала от меня по улице Правды, упрямо наклонив голову и объезжая редких прохожих.
0
