Мы беседовали с Ренатой Литвиновой накануне премьеры спектакля «Северный ветер» в МХТ имени А. П. Чехова. Она снова едина в трех лицах: автор пьесы, режиссер и актриса. В ее команде — мхатовские актеры, Софья Эрнст, став- шая Литвиновским альтер эго, Гоша Рубчинский, создавший костюмы, Земфира, написавшая музыку. Рената признается, что ей было непросто собрать столько сильных, творческих людей на одной площадке. Всех усмирить, подчинить своей воле — задача не из легких. Приходилось принимать непростые режиссерские решения и учиться управлять творческим театральным коллективом. «Как же без конфликтов? — говорит Литвинова. — У всех у нас бывают нервы на пределе. Мы же творческие работники, а не бухгалтеры. Я всегда договорюсь с таланта- ми, со своими, с одержимыми. Обязательно буду на их стороне — такая схема, не предаю. Но боль и труд, они — “за кадром”. Остается только то, что и есть театр — мой мир, разыгранный в пространстве сцены, музыка, мои герои».
Рената, давайте начнем с нашего информационного повода. Почему вы решили делать этот спектакль?
Я села и вдруг начала писать пьесу. Я никогда не писала пьесы, хоть и закончила сценарный факультет. А что такое сценарий? Это то, что видно и слышно. Нечто близкое к театру, где ты не можешь написать: «Герой почувствовал то-то, у него в голове пронеслась вся жизнь». Если в кино применяется закадровый текст, это уже от отчаяния.
У нас ведь со сценаристами туго.
Да, это системная ошибка: Россия — пишущая страна, поставляющая миру выдающиеся тексты. Но это совершенно разные жанры — писать прозу и выстраивать диалоги в кино, в театре — наполнять скелет мышцами и прочими деталями, включая кожу. Например, я обожаю сочинять диалоги, я про себя это знаю. Иногда начинаю с какого-то наброска разговора, выстраиваю из него дом, в котором разговаривают эти герои.
Почему вдруг театр? Вам нравится играть на сцене?
Я люблю конкретно МХТ им. Чехова и нигде никогда больше не играла. Я играю в этом театре больше десяти лет, но если выбирать — актерство или режиссура, я выбираю авторство — сидеть под сценой, под камерой и выстраивать — сочинять свою концепцию мира. И иногда вскакивать в обслуживающей роли, которая бы помогала героям.
Какая вы в работе? Жесткая, нервная, долгая, стремительная?
Недолгая, кстати. У нас никогда не было репетиций до ночи. В длинных репетиционных периодах, несомненно, есть плюсы, но и минусы, когда утрачивается свежесть и адекватность восприятия. И кстати, я никогда не оскорбляю — я очень люблю своих артистов, но я требовательна. Некоторые люди, например, наш театральный звукорежиссер Галя не понимала «моего языка» и все время просила Земфиру перевести по-русски, что я такое ей сказала. А Земфира ее как раз понимала и защищала от меня. Я же вскипала!
Хочется больше про ваши репетиции, про сам спектакль…
Читки, репетиции и поиски я начала еще зимою, дописывая параллельно роли под своих актеров, проникаясь к ним и в них. В спектакле есть настоящие, выдающиеся актерские открытия — «куски, монологи, нити в ковре». У меня блистательный актерский состав — ансамбль: Софья Эрнст, Кирилл Трубецкой, Надежда Калиганова, Павел Ворожцов, Евгений Перевалов, Римма Коростылева, Мария Фомина… Люблю всех! Некоторых мне открыл Костя Богомолов — он оказался настоящим «геологом талантов» — ищет их и очень им помогает! Включая и меня. В каком-то смысле, это очень нетипично и очень щедро с его стороны — делиться своими наработками. Вообще сам МХТ — такой театр, где любят открывать и давать шанс. И помогать, чтобы все состоялось. В МХТ есть свои «ангелы театра» — Ольга Семеновна Хенкина, например. Она словно из «Театрального романа» Булгакова, театр — для нее все. Иногда я искренне предполагаю, что она живет внутри театра или театральных стен, тайных лабиринтов и появляется в нем, как все волшебники, — из ниоткуда, путем трансгрессии, потому что я не вижу ее вне театра. И Олег Павлович Табаков меня когда-то поразил своей силой и дерзостью, когда все были против, а он был за: за Шапиро — режиссера и за меня в роли Раневской — тогда мы выпускали «Вишневый сад». Двенадцать лет назад. Я это ему никогда не забуду и буду всегда благодарна. А вы не заметили, что благодарных очень мало? Я же всегда и до последнего помню, что человек помог, сделал добро…
Не могу не спросить о композиторе Земфире и художнике Рубчинском…
Как вы знаете, Земфира — мой пожизненный соратник, не побоюсь этой характеристики, прижизненный гений, теперь наш «список» пополнил и Георгий. Я, кстати, его принципиально называю не Гошей, а Георгием. Мне так нравится не сокращать его имя, а именно хранить в оригинале. Если вкратце, это друзья и даже больше. В любых проектах мы будем вместе. Это профессионалы, истовые работники, честные и искренние люди — мы через многое прошли, особенно с Земфирой. Еще к нам присоединилась Софья Павловна Эрнст — такой же верный друг и трудоголик — актриса моих проектов, альтер эго и вечный мотиватор. «Что уж тут скрывать или молчать (здесь цитирую Чехова), я люблю их».
А почему, Рената, дочь свою не тянете в профессию? Мне кажется, это было бы логично.
Ну, когда нам были нужны бесплатные артистки в кино, и когда мне некуда деваться, и когда каникулы при этом… Она же учится! Я не хочу человека отрывать от учебы. Это несерьезно, во‑первых. А во‑вторых, я не из тех родителей, которые безжалостно продвигают ребенка в кино или на сцену, чтобы потом ими гордиться. Это так тяжело, особенно бездарным, так ранимо потом этим детям.
Где вы живете?
На Патриарших, недалеко, моя первая квартира, которая у меня появилась… Сколько же мне было? Тридцать семь, что ли?..
Патриаршие — ваше любимое место в Москве?
Я не могу сказать про район. Мне нравится моя квартира. И парижская мне тоже симпатична.
Парижская, наверное, как московская, с антиквариатом?
Нет, слава богу, она не забита ничем. В московской мне не хватает пространства, я все думаю, наверное, переселиться куда-то попросторнее. Я когда-то купила эти сто метров, а сейчас уже не влезаю в них.
Хотелось бы вернуться к теме «дочки-матери». Вы живете не по фильму «Осенняя соната»?
Да господь с вами! С чего вы такое взяли?
То есть у вас нет конкуренции с дочерью?
Нет, конечно. Какая может быть у меня с ней конкуренция?
Она красивая, молодая, успешная.
Она красивая, молодая. А в чем конкурировать? Я могу встать на ее защиту и конкурировать с ее оппонентами, но никогда — со своим ребенком. Но последнее время я защищаю ее поклонника от нее. Такой хороший мальчик: встречает, провожает. Она уезжает в Лондон сейчас учиться, и он вздохнул, сказал, что будет копить деньги, чтобы к ней ездить на выходные. Из Парижа. Это же круто, так романтично. Где такие берутся?
Вы такой стильный человек, что про любую вещь можно сказать — это Ренатино или не Ренатино.
А вот дочь бы с вами не согласилась, она не подчинилась моему стилю. «Ты во все черное одета, во все длинное, закрытая». Просто наступает такой возраст, когда нужно больше закрывать, чем открывать. И количество открытых мест уменьшается с каждым годом.
Вы часто с ней появляетесь в прессе, приходите на Бал дебютанток.
А что было делать? Она очень хотела на этот бал! Скажу честно: как же я ее отговаривала! Особенно папа старался! Но пришлось пойти. Я даже потратилась на учителя по вальсу! А вальс не пошел как-то, сложно это оказалось, я и сама его никак не могу высчитать по кружениям и шагам… Давайте уже не про нее, а то она меня за это осудит, что я ее обсуждаю и раскрываю всякие секреты.
Самый мой любимый ваш проект — вы делали его довольно давно, о нем мало кто помнит — назывался «Нет смерти для меня».
Это был первый мой документальный фильм. И пока последний, кстати.
Вы в нем разговаривали с прекрасными русскими актрисами — Мордюковой, Окуневской, Васильевой, Смирновой, Самойловой…
Все умерли уже. Только Вера Васильева жива.
Это были беседы о смерти, о старении. важные женские темы.
И в финале наших съемок мы говорили о мечте — и все мечтали, знаете, о чем? О роли. Вы не поверите! Ничего им не надо было, только роль. Представляете? Какие мы проклятые все — в кино и театре. На самом деле не нужно много ролей — нужна одна, главная, как у Самойловой в «Летят журавли».
А с кем сегодня из ваших современниц вам было бы интересно поговорить?
Уникальные женщины есть у меня сейчас в спектакле — актриса Раиса Максимова, ей девяносто лет. Она сурова и абсолютный профессионал, рассказывает уникальные истории — еще дореволюционные мысли столетней давности. Например, про Мельпомену — покровительницу театра — нужно служить ей верно, а если изменишь, нет мстительнее музы! Наказание последует самое жестокое! Это как раз для молодых актеров — вдруг прочитают наше интервью — чтобы знали… У меня есть моя покровительница — преподаватель сценречи — Анна Николаевна. Когда-то она мне поставила «посыл звука» в зал, когда я начала репетировать Раневскую в «Вишневом саде». Она работала с Ефремовым Олегом — он тоже, как вы знаете, совмещал режиссуру и актерство и, когда был на сцене, просил ее контролировать спектакль. В последние годы у него был дыхательный аппарат, при этом Ефремов продолжал курить! Какой образ! Но я не договорила о совершенно выдающейся Мордюковой из моего режиссерского кинодебюта. Вот она была, конечно, клондайк, на съемках показала просто «край платка» своей личности. Вот она была настоящая Повелительница Ветров! Гений.
Из ваших современниц, скажем так. С кем сейчас, вам кажется, интересно поговорить на эту тему? С Земфирой?
Земфира — гений прижизненный. С ней мы делали фильм «Зеленый театр в Земфире», где уже было большое интервью… А Земфира, как вы знаете, никогда не повторяется. Еще Кира Муратова — чрезвычайно дерзкая, парадоксальная и очень настрадавшаяся — вот кто бы мог ответить на многие вопросы. Ответить неожиданно. Ответить — неудобно для всех. Но она такая.
В ваших работах тема смерти, старости — сквозная.
Любовь и смерть. Почему только смерть? Если говорить про тему пьесы — там про любовь. Ну и про то, что временно обладание любимыми сущностями. Все мы тут временны. Пространство постепенно начинает вытеснять тебя — чтобы твое место занял кто-то другой. И эта комната, этот дом, это кольцо на руке — оно не твое, его уже надевают на следующий палец… или выкидывают.
А вы представляете себе смерть? Визуализируете как-то?
Да, для меня — это дама — своеобразная, кого-то уважает, кого-то не очень… Единственное, что момент встречи нужно подгадать как-то не в подлость своим близким, согласитесь. Дотянуть какую-то струну, допеть песню. Хотелось бы покинуть любимых без «ножа в спину», а просто переместиться в другое прекрасное путешествие — я в этом совершенно не сомневаюсь. В своей бессмертности.
У меня иногда, очень редко, бывает такое состояние, когда можешь себе представить собственное небытие.
Мне бывают сны на такие темы. Например, о подвидах смерти, когда тебе сообщают, даже показывают, как ты будешь выглядеть после смерти. На поляроиде. Я видела свое фото со стеклянными глазами. Открытыми, но стеклянными.
То есть ваш главный страх — стеклянные глаза?
Это другое. Украшают же трупы. Например, одна знакомая вышла замуж за канадского парня, а там в семье какой-то бизнес. А когда она приехала в их дом, узнала, какой именно. У них был к дому пристроен такой огромный бетонный дом с трубой, и туда каждую ночь привозили умерших. И члены этой семьи — папа, мама, бабушка и дедушка — надевали перчатки, передники, уходили в ту бетонную пристройку и там — исправляли эти искалеченные тела… У них была такая специализация — по особо сложным случаям. Ты такая вся — невеста — живешь, а у тебя под боком — мама и папа твоего мужа, да и он тоже, приводят в порядок изуродованные трупы. Такой бизнес — вставляют стеклянные глаза.
Я прочитала про ваших родителей. Ваша мама с красивым именем Алиса Михайловна была челюстно-лицевым хирургом. Тоже жесткая профессия! Кровь, операции, травмы. Как ваше эстетское мироощущение выросло из этого?
Она обожает ставить смертельные диагнозы. Пьяного какого-нибудь найдет, обязательно скажет: «Труп». Сейчас я перевезла ее в дом поближе, а раньше, когда она жила в неблагополучном районе, вечно там что-то находила — ну, умерших. То там найдет, то сям. Я говорю: мама, что тебя все тянет? Пульс щупает. У меня с ней была отличная история. Ужасная зима, минус тридцать, ветер кошмарный, мы с ней идем, а в щели между магазином и домом лежит мужчина в ветровке. Синий. Она пощупала пульс, говорит: «Ну, труп». Я говорю: «Какой труп? Ты что, мама!» Начала я его трясти, орать. Проехала мимо милиция, я кричу: «Заберите! Смотрите, мужчина замерзает». Я его растрясла, он открыл глаза, и его увезли. Мы приходим домой, чай завариваем, и она говорит: но ведь это ты его растрясла, а вообще он был труп. Она говорит, что из меня вышел бы хороший врач. Что во мне есть доля сочувствия и доля беспощадности. Я сочувствую людям, мне кажется, даже больше, чем она. Она может сказать: «Ничего, не больно — терпи».
О мужчинах хочется вас спросить.
Именно для вас — так сказать эксклюзивно — я делаю заявление, что соблюдаю целибат.
Да ладно! Давно?
Достаточно долгое время. Я уже это где-то говорила!
Год-два?
Долгое время — это не год, давайте без точных дат. Мы же не на исповеди.
С ума сойти! Ну и как?
Все хорошо, но думаю прервать на днях. Ха-ха…
То есть хотите, чтобы появился достойный человек, с кем это нарушить?
У меня есть кандидатура.
Есть?
Навалом. Всякие молодые аристократы, если говорить о лучших.
Вам не кажется, что богатых мужчин просто больше любят? Себя же легко уговорить.
Успех — мощный сексуальный рычаг. Когда человек успешен, при власти, энергия сгущается. И это же не на ровном месте бывает? Значит, он сильнее, что-то в нем сверкает. Если это не просто отпрыск или какой-нибудь мажор. Хотя бывают удивительные семьи, старые, мы имеем такие примеры в западных старых семьях, там есть исключения.
Ваш папа был красивый мужчина.
Красивый. Но он запойный, очень неверный. И бросил маму мою, когда мне был год.
Алиса Михайловна очень ревнивая, как я читала в ваших интервью.
Да, она собственница. А папа мог, например, не интересоваться мною годами. Я видела его только несколько раз в жизни, а потом он заболел — я приехала к нему, совсем несчастному и словно брошенному, он очень жаловался — лежал на диване в проходной комнате и просил прощения. Мне было семнадцать лет, а ему сорок шесть. Через месяц его не стало.
Все вас хвалят, все пишут о ваших успехах. Но вы сама как-то говорили, что в падении тоже есть свой позитив.
Абсолютно так. Это все вылилось в мою пьесу. Впала я в депрессию, в жесточайшую. Такой настал жизненный период. Момент беспросветности, тупика, конца. Каких-то адских разочарований. Черная полоса. Я села и написала пьесу. И этот минус превратился в плюс. И все вырулилось.
Как вы воспринимаете критику себя?
Умная критика — одно. А оскорбления неконструктивны, и они меня никак не сбивают.
Оскорбляют в связи с чем?
Не приемлют. За то, что я есть я. Многие негативно воспринимают меня как таковую.
При этом вас почему-то страшно любят все мои знакомые представители секс-меньшинств. Геи обожают.
Мне это лестно, среди них есть выдающиеся снобы. Я люблю снобов. Они выбирают лучшее.
А вы сноб?
Если говорить о человеческих отношениях, то нет.
Ваня Дыховичный и Валера Тодоровский говорили мне, что у вас не всегда была такая манера разговора. Что она у вас появилась на каком-то курсе ВГИКа. Вначале вы обычным образом общались, разговаривали. А потом, в какой-то момент, вы вдохновились: была якобы некая девушка, которая ярко красила губы, делала прическу и вот так странно разговаривала. И она уехала и не вернулась.
У меня была подруга Ажар. Очень талантливая как прозаик. Легкое перо у нее было. Мы с ней учились на сценарном факультете. Была она восточной красавицей, и была у нее драматическая любовная история. Она несколько раз даже возвращалась в Москву, потом ее след затерялся в Казахстане. Я также слышала разговоры, что еще меня один цирковой режиссер научил манере существования. Не только Ажар. Но я не буду от нее отказываться — она была удивительной подругой, надеюсь, и я повлияла на нее.
Но эта манера не была с вами с рождения? Вы ее нашли тогда, во ВГИКе? Понятно, что, как любой художник, вы вдохновляетесь одним, вторым, третьим…
Не знаю. Не могу сказать. Когда дружишь с человеком, невольно что-то перенимаешь.
Но раньше, до института, вы говорили по-другому?
Нет, конечно! Я же не могу себя зафиксировать «до» и сейчас…
Может быть, какое-то домашнее видео?
Какое домашнее видео? Вы знаете, в каком году я родилась? В шестьдесят седьмом. Тогда не было домашних видео. Во всяком случае в моей небогатой семье.
Рената даже когда одна дома, такая же, как сейчас?
Такая же. А что, я как-то особенно общаюсь? Вот сейчас переключусь и буду как-то по-другому говорить? Это же так затратно…
Ну, это часть манеры, которая стала вашей и вам очень идет.
Нет. Это очень тяжело. Представляете, все время соответствовать какой-то странной манере. Я ВГИК закончила в двадцать два года. А сейчас мне пятьдесят. Как можно так долго держать струну? Это как притворяться хромой. Все равно побежишь где-то, не спотыкаясь.
Ну в последнее время в вашем стиле произошли радикальные изменения. Столько лет вы с волной, с красными губами…
А почему? Я и сейчас хожу с волной очень активно. И крашусь.
Все-таки заметен некий перелом.
Наверное, это связано с тем, что я долго искала свою униформу. В этой одежде я себя чувствую такой, какой хочу себя чувствовать. Уверенной. Демна Гвасалия и Георгий (Гоша Рубчинский. — L’OFFICIEL), совершили в мире моды своего рода революцию: ты открываешь свой шкаф и понимаешь, все, что было до них, стало вдруг немодным. Ты просто не можешь это надеть. Сейчас мне их одежда идеально подходит. Потому что я стала на размер огромнее, господи Иисусе. Я не пытаюсь быть худой во что бы то ни стало.
Почему, кстати? Для вас всегда это было так важно.
Есть что-то поважнее.
Вас всегда любили дизайнеры, вас любили журналы, но вы никогда так глубоко не входили в мир моды. А потом стали появляться на показах, для вас это стало важной частью жизни. С чего вдруг?
Просто это товарищи. Георгий, с которым мы сейчас сделали спектакль «Северный ветер», и Демна, с которым еще сделаем кино, например.
Раньше у вас не было таких товарищей. Товарищи ваши были из другого мира.
Неправда, я всегда дружила с художниками — Владиком Монро, Георгием Гурьяновым. Я подружилась с Георгием и Демной, но это совершенно не фэшн-друзья. Они меня завораживают как люди. Именно как люди. Я многому научилась и у того, и у другого. И тому, как они работают, и как себя позиционируют.
То есть Демна и Георгий сейчас для вас — два главных друга?
Да. Не буду врать, друзей у меня немного. Их не может быть много. Земфира — мой друг и соратник. Надя Балабанова-Васильева — художница по костюмам, кстати, Софья Эрнст — актриса моих последних проектов — это мои друзья, но нас всегда связывают творческие мотивы. Мы дружим всегда, имея еще и огромную причину — сделать кино, проект, книгу, спектакль!
Что нужно, чтобы вы с человеком подружились? По какому принципу вы разделяете на свой-чужой?
Повторюсь, что нас должно объединять какое-то дело. Я не могу просто так дружить. Какие-то пьянки-дранки. Жалко времени.
Но пьянки все равно есть в вашей жизни?
Лучше они будут с соратниками. По праздникам. После концертов, съемок, спектаклей!
Общеизвестно, что вы действительно вечером любите выпить шампанского, можно вас встретить в каких-то местах…
Сейчас шампанское я не могу больше пить. Я, наверное, выпила свою дозу.
То есть сейчас вы не пьете?
Пью. Теперь красное вино. Мой круг алкоголя сужается с каждым годом. Сначала я перестала пить крепкие напитки. Теперь — шампанское. Недавно перечитала книгу мемуаров Бунюэля. Там есть целая глава про вдохновляющие напитки, например, больше всего он ценил «драй мартини» с оливкой, которую пронзили лучи утреннего солнца. Я в Париже попробовала — пока не прониклась. Ищу заменители.
Меня поразило, как когда-то в Алма-Ате, после того как у вас был какой-то праздник, мы все выпили, и я еле встала с утра, а вы в девять утра уже ждали с чемоданчиком, элегантная.
Мне надо было в Москву. Я завела будильник.
Многие звезды определенного возраста, например Брижит Бардо, Шэрон Стоун, считают, что нужно стариться такой, какая ты есть. Ваше отношение к этому?
Ох, я так боюсь этой пластической операции, честно сказать.
То есть вы не делали ничего пока?
Честное слово — у меня нет подтяжки. Это же совершенно непредсказуемо. А вдруг вас натянут не в ту сторону, или не прирастет?
Какая ваша главная профессиональная мечта на будущее?
Кино, кино, я хочу кино делать. Хочу сделать кино во Франции.
Уже есть какая-то идея?
Да, да.
Как будет называться?
Не знаю. Еще без названия, без ничего, но будет. Я же всегда все довожу до конца. У меня есть такая патология: если я начала, то даже буду умирать — отложу на время свою смерть и доделаю.
0
235.00
