ТОП 10 лучших статей российской прессы за
April 1, 2020

Она родилась в Алма-Ате. Папа – сварщик, мама – воспитательница в детском саду. С ранних лет Наташа чувствовала, что живет в чужом теле. Почему на уроках физкультуры ее заставляют играть в футбол, а на уроках труда быть токарем-фрезеровщиком? «Кулинарных талантов у меня никогда не было, но я хотела стать стенографисткой, – рассказывает Максимова. – Наше школьное воспитание – это ужасное, абсолютное насилие». Самыми мучительными в расписании были среда и пятница, физкультурные дни: зайти с мальчишками в раздевалку казалось «приглашением на казнь». Разумеется, ее травили. «Но если бы мне сейчас сказали: «Наташа, даем тебе возможность отомстить кому угодно», я бы сказала нет. Потому что, с одной стороны, я лентяйка, а для мести нужно выстраивать целую стратегию. А с другой, если бы не все эти люди с их злостью и непониманием, я бы, наверное, не сделала того, что сделала».

Злыми, к счастью, были не все. Наташа и Таня, две подружки – «подельницы», поддерживали Максимову в ее нежелании носить противные форменные брюки. После школы она переодевалась в платье и гордо, держа подруг за руки, шла через двор, мимо бабок на скамейке, гулять в парк. Когда знакомые удивлялись: «Ой, а ты почему так одет?», она отвечала: «А это вообще не я» – и шла дальше.

В какой-то момент ей захотелось не просто ходить в платье, а «ходить красиво» – так, как в понимании десятилетней девочки из Казахстана ходят роскошные дамы. Можете представить, что в этот момент чувствовала мама Алла Николаевна. Тема трансгендеров в советское время была табуированной, интернетов не было. Но Алла Николаевна понимала все материнским сердцем. «Если бы мне сегодня пришлось выстроить свою биографию таким образом, чтобы все думали, что я родилась девочкой, я бы легко это сделала, – говорит Наташа. – У мамы масса моих детских фотографий всех возрастов – в каких-то париках, нарядных платьях».

Однажды ее отправили в пионерлагерь. Она, человек, который «абсолютно несовместим с коллективом», жила в палате с мальчиками, для которых была «чудо юдо рыба-кит». Через три дня Наташа совершила побег. Ее поймали, позвонили маме: «Забирайте. Мы больше не можем». Мама приехала в разгар пионерской линейки. «Звучит «Союз нерушимый», а я вижу маму и бегу к ней», – вспоминает Максимова. Лагерное руководство пожелало Алле Николаевне удачи и напоследок сказало: «Вот из таких, как ваша дочь, вырастают предатели родины».

«Меня никто ни разу не спросил, как меня звали раньше».

В десятом классе ей вздумалось поступать в экспериментальную школу «Архимед» («все экспериментальное меня влекло»). Она не поступила, потому что была для них слишком, да-да, «экспериментальной». «Тогда я сказала: «Хорошо, но я так просто не сдамся. Буду ходить к вам и сидеть на приставном стульчике, вы не можете меня выгнать». «Хорошо, ходите, сколько выдержите». Я выдержала месяц, а потом ушла, но мама была уверена, что я продолжаю ходить в школу. Представляете, что это такое – в конце восьмидесятых прогуливать школу?»

Каждое утро Наташа выходила в большой мир вместе с подругой из распавшегося к тому времени треугольника «подельниц». В Алма-Ате, как во всякой столице союзной республики, была своя гостиница «Интурист», где жили иностранцы. «Сейчас я понимаю, какой сумасшедшей была, – говорит Максимова. – Я тусовалась с иностранцами, которые все до единого были под колпаком органов, с девушками полусвета: для них я была «сыном полка». Непонятная такая девчонка. Из разряда «хороший парень ты, Наташка». Вокруг были какие-то бандиты. Естественно, меня все защищали».

Однажды мама все-таки узнала, что дочь ходит на уроки в «Интурист», и всеми правдами и неправдами засунула ее обратно в школу. «Я поняла, что единственный способ для меня существовать – это язык, – вспоминает Наташа. – Меня отдали на курсы английского языка, и это оказалось самой грамотной инвестицией». В шестнадцать она начала работать переводчицей. Получала тридцать долларов в час – бешеные деньги. Недостатка в работе не было: иностранцы ехали в Казахстан осваивать целину госсектора, как современницы Наташиной мамы – в кустанайские степи. Максимова переводила на конференциях по нефтепереработке и целлюлозно-бумажному производству. Там ее заметили и позвали работать в представительство Arthur Andersen – американской аудиторской фирмы, которая тогда входила в «большую шестерку» и которую в начале нулевых похоронило дело Enron. Максимова помнит, как получила свою первую зарплату – тысячу двести долларов. Потратить их в 1989-м даже в столице союзной республики, даже при очень большом желании было непросто. «Мы с мамой поехали в главную нашу кулинарию, накупили всего, потратив тридцать долларов, и я не знала, что с этим делать дальше», – смеется Наташа. Примерно тогда же Алла Николаевна по просьбе дочери, внезапно почувствовавшей себя миллионершей, уволилась из детского сада.

А потом дочь решила, что нужно уезжать. У Максимовой была сестра, «добрая, но абсолютно бессмысленная» («так бывает, у нас с ней хорошие отношения»). Наташа познакомила сестру с иностранцем, и они таким вот причудливым треугольником уехали в Австрию. «Поклонник сестры был австрийцем, заурядным, обычным. Сценарий Альмодовара его не очень интересовал». Спустя полгода Максимова вернулась в Алма-Ату. Восстановилась в Институте иностранных языков, но обнаружила, что с ней не разговаривает весь курс. «Тогда я окончательно поняла, что I don’t belong here. Я смогла скопить две или три тысячи долларов. Сделала себе две визы – французскую и американскую. И улетела в Париж». Маме Наташа не сказала, что уезжает навсегда, но, конечно, та снова все понимала без слов.

Париж представлялся ей шикарным городом из программы Константина Эрнста «Матадор». В реальности ее ждал крошечный отель у вокзала Сен-Лазар с удобствами в коридоре. «Я стала искать квартирку. Было непросто, – говорит Наташа. – Хотя... я человек радостный, зачем рассказывать про все свои мытарства?» Ей подсказали, куда идти: клуб Le Queen на Елисейских Полях, гей-место, «куда мечтали попасть все натуралы Парижа и парижской области, и не только Франции». Фейсконтрольщица Сандрин отнеслась к Наташе из Казахстана с большой любовью. «И вдруг я вижу, что есть люди, такие же, как я, но, скажем так, в более продвинутой фазе. И я понимаю, что все не так плохо, что это не приговор. Что я не должна всю оставшуюся жизнь жить непонятно как».

Тут я, человек по долгу службы, как вы помните, пытливый, набираюсь духа задать неловкий вопрос: во что она была одета, когда шла в клуб Le Queen? В платье? «Нет-нет, что вы, – смеется Максимова. – У меня не было такой смелости, я не была настолько андрогинна, чтобы безо всяких физических изменений взять и надеть платье. Вообще я часто думаю, что самый сложный момент – переходный. Каждый из таких, как я, мечтает проснуться утром без бороды, усов. Хотя мне жутко повезло. Ко мне всегда были благосклонны и люди, и природа». Наташа поднимает свою шифоновую юбку, и я вижу абсолютно гладкие стройные ноги. «Это мои ноги, – говорит она. – У меня в принципе не было никакой растительности. Я часто думаю: если мой близкий друг решит стать девушкой, сколько это ему будет стоить? Помнишь, как в фильме «Бразилия», когда героиня себя все усовершенствовала, усовершенствовала и умерла на пике красоты. Я бы все-таки хотела еще пожить».

В Париже, в отличие от Алма-Аты, не было недостатка в информации о том, что делать людям, которые оказались не в своем теле. Но были бюрократические ограничения. Во Франции пациент не может прийти к врачу с просьбой поменять пол и сам за это заплатить – платит только государство. Но сначала государство обязано понять для себя, действительно ли без этого не обойтись. Сбор документов, консилиумы врачей занимают два-три года. Тут Наташе в очередной раз повезло: она встретилась с девушкой, которая прошла этот путь. «У меня есть потрясающий врач, профессор в Бельгии. Хочешь, поедем к нему?» – сказала новая подруга. Позвонили профессору, тот сказал, что и рад бы помочь, но уходит на пенсию. Наташа не растерялась: «Можно я буду вашим финальным аккордом?» «Ничего не могу обещать, – сказало светило. – Приезжайте на консультацию». «Он был абсолютным безумцем, ему было лет семьдесят. Но рука бойца не дрогнула, – смеется Наташа. – Потом уже он говорил: «Ну как я мог отказать?» При этом всю операцию этот без пяти минут пенсионер ждал, что к нему нагрянет КГБ с автоматами. Советского Союза уже не было, но клише остались. Это, кстати, была больница для бывших наркоманов. Меня прооперировали. Предупредили: вмешательство достаточно сложное, с болевыми последствиями. Вот тут, говорят, у вас в капельнице морфий – когда будет больно, можете нажать на кнопку, и он будет впрыскиваться в кровь. Бельгия в этом смысле довольно свободная страна. Но я уже через полчаса пришла в себя, села на кровати и обнаружила, что у меня ничего не болит. И что я никогда не была такой счастливой. Это был оргазмический момент».

Мне, разумеется, интересно, кто, если не государство, финансировал это недешевое предприятие. Оказывается, вскоре после приезда в Париж Наташа познакомилась с невероятным красавчиком по имени Николя, который соврал, что совершеннолетний, а на самом деле был совсем юным. «Мы были вместе полгода, потом я сказала, что вообще-то приехала в Париж для того, чтобы его покорить, и в других местах трава зеленее, – говорит Наташа. – Он смертельно обиделся, мы расстались. Я в тот момент особенно не понимала, что такое любить. А через три месяца поняла, что больше всего на свете хочу, чтобы он вернулся. Тогда не было никаких технологий, я не знала, где его искать. Приблизительно знала, где он живет, и в течение нескольких месяцев ходила по бульвару по соседству, туда-сюда, в надежде, что рано или поздно мы встретимся. А однажды зашла в клуб, в который никогда не ходила, и он был там».

Из клуба они вышли вместе. Николя сопровождал Наташу на пути к финальной трансформации и был первым человеком, кто взял ее за руку после наркоза. При этом никаких контактов «до» между ними не было («иначе это называлось бы гомосексуализм»). Первая ночь случилась «после», а потом они поженились.

Николя был классическим golden boy, сыном очень состоятельных родителей. Они Наташу обожали, но о браке наследника даже не подозревали – вряд ли эти милые люди из XVI арондисмана были готовы к такому развитию сюжета. «Я однажды рассказывала своему другу Виталию Козаку, как кто-то из общих приятелей хотел познакомить меня со своей мамой, – говорит Максимова. – Виталий тогда засмеялся: «А мама потом возьмет и спросит: «А что, другой не было?»

Зато Наташина мама Алла Николаевна, как только узнала, что та собирается сделать, немедленно сказала: «Я хочу прилететь, потому что мне очень важно отпраздновать день рождения моей дочери». «Мне кажется, это главный момент везения, – говорит Максимова. – Потому что я знаю многих своих друзей, которые не могут поделиться проблемами с родителями, даже с очень любящими родителями. Когда отношения с родителями номинативные, это не так страдательно. А когда они настолько тебе близки и ты не знаешь, как им сказать... У меня есть несколько друзей, которые не могут в силу ряда причин сделать каминг-аут. Я всегда им говорю: «Вы для меня близкие люди, но если бы я смогла сделать так, чтобы вы смогли раскрыться, и ценой этому было то, что я вас никогда не увижу, я бы на это согласилась». В этот момент Наташа садится на ковер и начинает рыдать.

Порой мы боимся травмировать близких, а они боятся травмировать нас, считает Наташа. Бывает, они больше готовы к правде, чем мы сами. Наташина мама никогда не скрывала от друзей, что происходит с ее дочерью. «И вы знаете, что обнаружилось? – говорит Максимова. – Что толерантность никак не связана с социальной средой и страной, в которой ты живешь. Мама, будучи человеком довольно простым, естественно, общалась примерно с такими же женщинами. У мамы дома, где все время были гости, стояла куча фотографий. В их числе нет ни одной фотографии, которую бы я не хотела увидеть. Нет старой Наташи. Мама ни разу не ошиблась в обращении ко мне. И от ее друзей я никогда не чувствовала того, что по-французски называют curiosité malsaine – нездорового любопытства. Это когда тебя разглядывают, как неведомую зверушку. Когда мама рассказывала мою историю, большинство людей говорили: «Ну мы знали, и что?» А друзья мои... Меня никто ни разу не спросил, как меня звали раньше. Никогда. Наверное, если бы спросил, я бы не смогла общаться с этим человеком. Не потому, что это обидно. А потому, что это сразу дает какое-то ощущение обывательства, а я не могу общаться с обывателями. Не поймите меня неправильно. Я напрочь лишена снобизма. Я могу разговаривать и со слесарем, и с Илоной, с кем угодно. Но обывательство никак не связано с социальным уровнем».

Однако в той стране, в которой она уже не жила, нужно было переделывать документы. Мама пошла по инстанциям. Ей высказывали сочувствие, как выражают соболезнования: «Господи, какой ужас, бедная вы». Алла Николаевна отвечала: «Сочувствовать надо тем, у кого дети в инвалидном кресле. А вы можете только порадоваться, что мой ребенок к своей мечте шел и дошел». А потом в очередной раз звезды сошлись – паспортистка в паспортном столе сказала маме: «Я вам помогу, у меня самой племянник в этой же ситуации. Но он живет в России и ничего не может с этим сделать». За три месяца Наташе поменяли документы – все до одного, включая свидетельство о рождении. Во Франции, к слову, у человека после смены пола остается старое свидетельство, которое перечеркивают и пишут «по решению трибунала произведена замена».

Я спрашиваю, как отреагировал папа. «Единственное, что папа сделал хорошего в моей жизни, – это то, что он умер, – говорит Наташа бесстрастно, как о чем-то давно для себя решенном. – Я уехала в 1995-м, он умер годом позже. Папа, наверное, не понимал всего, но я не могу даже проецировать, что бы произошло, если бы он не умер. Отношения наши были не лучшими. Думаю, я вызывала в нем агрессию. Вряд ли я бы услышала от него «моя любимая дочь». Хотя, быть может, я ошибаюсь. Вообще мне сложно вспоминать то время. Думаю, это какие-то незакрытые гештальты. Я уехала, зная, что мои родители остались в полном раздрае. Содержала их я, а потом меня не стало. Я пытаюсь об этом не думать, но моя мама мыла полы».

Удивительное дело: тот пост в Наташином инстаграме не породил ни одного негативного комментария. «Толерантность никак не зависит от веса, гендера, принадлежности к расе, – говорит Максимова. – Люди не могут быть с тобой злыми, когда видят искренность и настоящесть. Мой пост был настоящим. Вообще толерантность зависит от тебя самого. Я прозвучу, наверное, ужасно, и ЛГБТ-сообщество меня загнобит, но я никогда не понимала истории с гей-парадами. Это все провокация. Я всегда говорю девочкам: «Вы жалуетесь, что на вас смотрят как-то не так. Но зачем вам эти километровые ногти? Прицепленные волосы? Юбка под самое инь-ян?» Я очень долго шла к тому, чтобы сидеть в красивом ресторане в бежевом кашемире и не вызывать ни у кого негатива. Я, будучи человеком, который всегда боролся со всеми нормами, сделав это, поняла, что хочу быть нормальной. Я нормальная. И в этом весь смысл. И другие, кто это делает, должны миллион раз подумать, прежде чем привлекать к себе внимание. Это опять прозвучит ужасно неполиткорректно, но я не хочу быть геем в парике, понимаете? Моя история не про то, что я с чем-то борюсь. Я хочу дать людям надежду».

«В том кругу, в котором Наташа общается, ей не было нужды делать каминг-аут, – объясняет ее друг, диджей Виталий Козак. – Здесь ничего не надо объяснять. Но она решила поддержать тех, кто сомневается, кому делают больно. В этом ее безграничная смелость и свобода». Они дружат много лет, часто эта дружба происходит в главных барах Москвы (однажды в «Симачёве», вспоминает Козак, на Наташе буквально рассыпалось кутюрное платье Alexander McQueen, охранники призвали ее к порядку, и кто-то из оказавшихся поблизости стилистов бросился скреплять перья степлером). Впрочем, больше всего Виталий ценит их посиделки вместе с Аллой Николаевной у Наташи дома, в Маре. Там у нее чудесная небольшая квартира, с хорошим искусством вроде Хамдамова и Зверева. В холодильнике по-прежнему только шампанское. И всюду платья, платья, платья. «Мама живет у Наташи по несколько месяцев, – рассказывает Козак. – Вечерами мы выходим перекусить, а потом сидим, смотрим дурацкие шоу, фильмы, прерываемся на воспоминания. Все очень тепло».

Для дизайнера Андрея Артёмова Наташа всегда была квинтэссенцией того, что можно увидеть в старых фильмах о моде и Париже. «Она ассоциируется с праздником. Когда мы познакомились, на меня, мальчика из Уфы двадцати четырех лет, Наташа произвела неизгладимое впечатление. Очень долго она не воспринимала меня серьезно, и меня это немного задевало. С ней так всегда – те, с кем она сначала входит в конфликт, часто становятся ее близкими друзьями». Андрей дважды приглашал Максимову быть его моделью. Когда делал первую в рамках парижской Недели моды презентацию под идеально подходящим нашей истории названием Chamber of Empathy. Презентация была стилизована под психотерапевтическую сессию, все ее участники были не просто моделями, а personalities. Наташа сидела на сцене и вела разговоры. «Мне казалось, что она непредсказуемый персонаж, не зависит от себя иногда, – вспоминает Андрей. – Уже потом я узнал, что в тот момент у нее сильно болела мама, и, возможно, мой проект был для нее в какой-то мере спасением». А когда закрывался «Симачёв», Андрей делал прощальное шоу – и снова Наташа ходила у него, в юбке из серебряных пайеток и белой рубашке.

«Мне хотелось, чтобы она была. Не люблю слова «меньшинства», но как это сказать иначе? Я всегда стараюсь защищать право людей быть собой и через свое творчество говорить об этом. Во всем мире 2019-й был годом трансгендера, но в России его проигнорировали все, кроме андерграундных СМИ, и для меня это было важно. Мода для того и необходима, чтобы вдохновлять всех, кто чувствует свою уязвимость».

Михаил Друян рассказывает, как однажды Наташа помогла ему устроить один очень важный день рождения в Париже и не было в его команде человека более четкого. «Понимаешь, у нее есть ключи от города, – говорит Миша. – Когда невозможно попасть в какой-то ресторан, она его открывает. Она может достать кого угодно. При этом Наташа – абсолютный декаданс. Не в том смысле, который мы придаем этой фразе, когда пытаемся навести тень на плетень. Она – pure enigma».

Я пытаюсь аккуратно выяснить у Максимовой, что все-таки энигма делает for a living. «Мишка Друян был прав, определив меня когда-то в «Татлере» как «международную авантюристку», – смеется Наташа. – Помните фильм «Жасмин»? Когда Кейт Бланшетт приезжает к сестре в абсолютно драматическом состоянии: все плохо, денег нет, и вдобавок в первом классе так скверно кормили. Сестра спрашивает: «Как? Ты летела первым классом? Ты же сказала, что ты банкрот!» А она: «Не знаю как! Но как-то долетела».

«Наташа – абсолютный декаданс. Она – pure enigma».

С Николя, с которым Наташа прожила шесть лет, отношений она не поддерживает. «Я не умею дружить «после», – говорит она. – Рвать – это прямо про меня. И я всегда от этого страдаю. Я грешу тем, что меня очень часто занимает, как заинтересовать человека. А когда он уже зацеплен, я воспринимаю это как данность». Кульминацией этого непростого брака стал момент, когда Наташа вдруг решила, что должна поехать на Карибы. С мамой. «Я сделала все, чтобы с ним поссориться. Пятнадцать дней мы не разговаривали. А когда я вернулась, то поняла в очередной раз, что никто меня не любил так, как он. И наверное, я никого так не люблю. И вот вечером дома я сказала: «Ты знаешь, я тебя так люблю. А ты меня любишь?» И была пауза. И он сказал: «Больше нет». Я думала, у меня остановится сердце. Это такая простая фраза, но было ясно, что больше ничего не сделать. Я никому не желаю услышать не просто «Я тебя не люблю», а «больше нет».

Однажды они все-таки встретились. Она ехала по бульвару, он шел по тротуару. Сидя в машине, поговорили десять минут. Разговор не клеился, Николя даже не смотрел в ее сторону. «Он сказал мне одну вещь: «Я не могу поддерживать с тобой отношения по той причине, что если снова начну, то подпаду подо все это опять и больше из этого не выйду». Наверное, это был инстинкт самосохранения. Я очень хорошо понимаю, что рядом со мной существовать... очень опасно. Можно сгореть».

Иногда она думает, что ошиблась эпохой. Что должна была бы жить в двадцатые, при Фицджеральде, или в конце восьмидесятых, во времена Джанни Версаче. «Хотя боюсь, я тогда бы умерла, – говорит Наташа. – Я бываю эксессивна. Эпоха была такая, когда можно было все. Сейчас люди стали какими-то мелкими. Есть потрясающий фильм «Бульвар Сансет». Глория Свенсен играет стареющую звезду немого кино в те годы, когда немое кино сменяется звуковым. И актриса уже больше не востребована. К ней приходит журналист и, видя ее, говорит: «I remember you were big». А она отвечает: «I am big, it’s the picture that became small».