ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 1, 2019

О том, как наших соотечественников приучали родину любить, «Огонек» поговорил с историком Евгением Анисимовым, автором только что вышедшей книги «Держава и топор» (издательство «НЛО»).

— Евгений Викторович, получается, что мы на пороге юбилея — 370 лет назад Соборное уложение 1649 года узаконило систему политического сыска…

— Отчасти это так: Уложение регламентировало систему политических преступлений, перечень которых был дополнен и расширен уже в петровскую эпоху. Главное — целью государства в 1649 году провозглашалась защита личности и чести государя, что было характерно для европейского Средневековья. Таким образом, политический сыск — орудие средневековой власти, тех времен, когда слово и дело были в одной «весовой» категории и за первое наказывали столь же строго, как и за второе. И все потому, что слово обладало магией, в которую общество верило. В средневековых, да и петровских, бумагах, например, после упоминания любого бедствия (пожара, наводнения) обязательно делали приписку «упаси нас Господь от этого». В силу слова тогда верили так же, как кое-кто сегодня в кукол вуду. Верили и в силу символов, изображений — отсюда и такое особое отношение к портрету царя. В Сибири XVIII века, например, заключенные, дабы передать императору прошение о помиловании, пробрались в губернскую канцелярию и положили жалобу перед портретом государя. Чиновникам ничего не оставалось, как отослать депешу по назначению. И эта вера не утратила силу и в XX веке: в ГУЛАГ можно было угодить и за непочтительность по отношению к портрету Сталина или советским символам, не говоря уже об опечатках в текстах сталинских обращений и статей. То есть за 200 лет ничего не изменилось! Разве что раньше наказывали за пропущенную букву или описку в тексте царского указа.

— Получается, сталинская репрессивная система — это возврат в прошлое на пару столетий?

— Убежден, что в 1917 году Россия пережила консервативную революцию и к концу 1920-х во многих общественных сферах можно было констатировать регресс. Где-то проглядывали нормы XVIII века, а где-то мы откатились еще дальше… Как называлась молодежь в 1930-е? «Комсомольское племя». А Сталина как именовали? «Великий вождь всех народов». Племя, вождь... Язык лучше всего свидетельствует о реалиях жизни. Впрочем, аналогичные тенденции — возврата к прошлому — в те же годы мы наблюдаем и в Европе (в Германии, Италии).

— Политический сыск — это российский феномен или нет?

— Это явление свойственно всем авторитарным режимам. А если учесть, что базой политического сыска является доносительство, то в какой-то мере он оказывается присущ всем типам общества. 20 лет назад в телефонной будке в Нью-Йорке я прочел объявление такого содержания: «Кто сообщит о факте вандализма в отношении этого аппарата по такому-то номеру, получит вознаграждение в 2 тысячи долларов». Я думаю, что доносительство бывает разным, но оно так или иначе заложено в природу человека и оно неискоренимо. С ним каждому следует бороться, как с обжорством, ленью, сластолюбием и т.д. Но эта борьба обречена на неудачу, если доносы поощряются властью.

Разница в том, что в демократическом обществе между бдительным гражданином и доносчиком есть различие, а в авторитарном — нет.

В последнем случае политическое доносительство и есть исполнение гражданских обязанностей, святая обязанность подданного, необходимая для защиты режима.

— Защиты от чего?

— От виртуальных угроз. Не в смысле «исходящих из интернета», а в смысле «несуществующих». Нет доказательств наличия хотя бы одного серьезного заговора или попытки покушения на Петра I после стрелецкого бунта 1698 года. А если бы таковые и были, политический сыск все равно оказался бы не способен защитить власть. Это подтверждает история удачных политических покушений и терактов в России в конце XIX — начале XX века. И что особенно важно — политический сыск всегда был и будет вне правового поля.

— Как так?

— Система политического сыска оформляется законодательно и институционально по мере того, как крепнет самодержавие Петра I. Само оно вырастает вне рамок правового поля: государь никому не подотчетен, он творит законы не для себя. В итоге: реализовать главную задачу сыска — защитить личность и честь государя в рамках правового поля — невозможно. Вот и получается, что правовые основы общества развиваются, не затрагивая при этом сути самодержавия. Парадокс: могущественный самодержец менее всего оказывается уверен в завтрашнем дне в тот самый исторический период, когда самодержавие, казалось бы, всевластно. Дворцовые перевороты XVIII века — лучшее тому подтверждение. Всевластный государь, не защищеннwый институтами права и народного представительства, легко становится игрушкой в руках пьяных гвардейцев, которые его свергают. Раньше такого мы не наблюдаем. А все потому, что московские цари избирались на царство Земским собором, представителями общества. А с XVIII века самодержец уже завещал престол кому хотел и как хотел без какого-либо одобрения со стороны общества, без поддержки того, что называлось «Землей» (отсюда Земские соборы — русский парламент). Дошло дело до того, что императрица Анна Иоанновна требовала присягать на верности еще неродившемуся ребенку своей племянницы Анны Леопольдовны, для которой на тот момент даже не нашли жениха (сын ее, Иван Антонович, родился только через 9 лет). А начало безбрежного самовластья заложил Петр I: под предлогом защиты страны от внешней агрессии (начало Северной войны) он упразднил старые институты: Земские соборы, Боярскую думу и иные совещательные органы, существовавшие до него.

— А когда преступление против государя стало считаться преступлением против государства?

— Со времен Московской Руси. В крестоцеловальных записях бояр, присягавших Московскому великому князю, обязательно было положение о том, что, если боярину станет ведомо о попытках свергнуть власть государя или причинить ему лихо, он обязан донести. В крестоцеловальных записях князей литовских или королей польских таких обязательств вассалов мы не встречаем. И все потому, что в Московской Руси государство со всем движимым и недвижимым имуществом, а также поданными считалось вотчиной самодержца. Оттого у нас до сих пор нет собственного понятия, аналогичного английскому privacy. Это ведь не «личное» и не «частное», а право собственника распоряжаться собой и своим имуществом по собственному усмотрению без права властей вмешиваться. В петровскую эпоху у подданных Петра I privacy не было.

Полное тождество страны и властителя исчезает лишь в XIX веке. И недаром Николай I, встретив на улице крестьянина, спрашивал: «Ты мой (имея в виду дворцовое ведомство) или государственный?» Но в петровские времена все было иначе. Должностные проступки там считались преступлениями против государя лично и карались соответственно. Впрочем, privacy монарха и сегодня кое-где табу для прессы и общества (в Голландии, например). А где-то, напротив, общество допустили до обсуждения того, что некогда было табу, как, например, в Великобритании. Где еще мог появиться такой фильм, как «Королева» (The Queen режиссера Стивена Фрирза, 2006 год.— «О»)? Вы можете представить себе аналогичную ленту у нас? А ведь чем меньше запретов и догм в отношении privacy власти, тем общество дальше от средневековья.

— Вы утверждаете, что взятки стали преступлением только при Петре I?

— Именно так. До этого они не воспринимались как антигосударственное деяние. В петровские времена все должностные проступки стали считаться преступлениями против государя лично. Петр писал, что военные преступления видны, а вот казнокрады наносят куда больший ущерб стране и государю, но их провинности труднее доказать. Вспомните казнь сибирского губернатора Матвея Гагарина. Не все ученые согласны с тем, что его повесили за должностные преступления. Кое-кто считает, что Петр его цинично использовал для устрашения чиновников Двенадцати коллегий (труп князя раскачивался у них на виду в цепях несколько месяцев).

— Но что было более тяжким преступлением — оскорбление государя или казнокрадство?

— Первое. Все, что относилось к личности самодержца, стояло на первом месте. Даже обсуждать privacy монарха было строжайше запрещено, включая его возраст и пол, он был земной бог, безличный и бессмертный (пока, естественно, не умирал). Но удержать подданных от обсуждения запретных тем личной жизни первого лица ни 200 лет назад, ни сегодня нельзя. Не помогут никакие наказания. Студенты меня до сих пор спрашивают: правда ли, что Петра I подменили? Вот вам сила сплетни, пущенной три сотни лет назад безвестным автором! Любой запрет только увеличивает желание высказаться, что рано или поздно приводило к тому, что человек хватает топор и с матерщиной на устах разрубает монету с профилем императора, не допивает бокал в его честь (что также являлось преступлением), плюет на его портрет...

— Уезжает за границу...

— И это тоже была измена, если такая поездка производилась без санкции государя. Петр I прорубил окно в Европу ради того, чтобы через него перетаскивать технологии и специалистов с Запада, но не для того, чтобы туда могли протиснуться его холопы. Власть всегда болезненно реагировала на то, что россияне меняют место жительства.

Кстати, закон о признании человека, не вернувшегося из-за границы, преступником, был отменен лишь… в 1992 году. Он действовал 500 лет!

И как во времена Ивана IV или Петра I, так и в эпоху Сталина или Брежнева родственники бежавшего за границу становились заложниками режима со всеми вытекающими последствиями. Мы об этом сегодня не задумываемся, воспринимая право пересекать границу России как естественное и исконное. Но это не так! Мы живем в особое время в истории нашей страны. Мы даже не осознаем, насколько мы стали свободнее — в передвижениях, делах, словах.

— С последними вновь требуется быть осторожными после принятия закона об оскорблении власти...

— Нервная реакция российского общества на такого рода инициативы легко объяснима нашей генетической памятью, способной определить сигналы, свидетельствующие о возврате элементов системы политического сыска. Власть же начала не с этого закона, а с усиления антитеррористической борьбы, ради которой стало возможным ограничивать те или иные нормы права и свободы человека. А сегодня больше опасаются не террористов, а потери богатств и состояний. Что сейчас требуется от общества и журналистов? Не называть вора вором…

Но и в эпоху Петра I, несмотря на угрозу более жестоких наказаний, чем штраф в 100 тысяч рублей, люди не молчали. Молву не остановить — вот оно — «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй» и видимо всем. В эпоху интернета и глобализации информацию вообще не замолчать. Да еще и пытаться это сделать в стране, где жил и творил великий Салтыков-Щедрин! В крайнем случае россияне перейдут на эзопов язык и все равно посмеются над городом Глуповым и его обитателями. Но вот что не может не настораживать, так это создание условий для пробуждения низменного в душах людей.

— Считаете, тотальное доносительство может вернуться?

— Вспомните, как быстро оно вернулось в сталинскую эпоху после затишья второй половины XIX — начала XX века. Проблема России в том, что за века в части общества удалось воспитать чувствительность к сигналам, исходящим с Кремлевского холма. У российской власти всегда под рукой потенциальные легионы слуг, готовых приструнить инакомыслящих. При благоприятных условиях они встанут в строй. За пять лет работы над материалом о политическом сыске у меня создалось стойкое ощущение, что я копаюсь, простите, в окаменелом дерьме. Когда читаешь донесения, поклепы и кляузы за целый век, ощущаешь, как уходит вера в человека.

К концу работы я стал лучше понимать современных следователей и полицейских: им по долгу службы приходится иметь дело с человеческими отбросами. Недаром христианские богословы говорили о двойственной природе человека: он — и полузверь, и полуангел, а какая из половин возьмет верх — зависит от веры и поступков. Для отечественной истории последних трех веков исход битвы был во многом предрешен благодаря прививаемой с помощью политического сыска морали.

— И в чем она заключалась?

— В основе доносов всегда лежат самые низменные человеческие чувства. В первую очередь зависть — к успеху, благополучию, чужому счастью. Второе место по праву занимают злоба и обида. На третьем — стяжательство, потому что за доносы щедро платили. А крепостные доносили на хозяев, рассчитывая получить вольную. И власти все это поощряли. Конечно, в России не мог даже появиться такой святой, как Ян Непомуцкий — пражский священник XIV века, отказавшийся открыть королю Вацлаву IV тайну исповеди королевы, за что и был замучен.

В России и через 400 лет после Непомука доносили все и на всех, включая служителей церкви. Священники являлись частью политического сыска. Помню, как наткнулся на воспоминания одного из декабристов, сидевшего в каземате Петропавловской крепости. Он описывал, как к нему в камеру пришел священник, но радость от этого события быстро сменилась отчаянием, когда батюшка достал листы бумаги с карандашом и строго вопросил: «В чем будем каяться?». Кое-кто из священнослужителей петровских времен даже преуспел на поприще сыска. Например, первый вице-президент Святейшего синода Феофан Прокопович. Его с полным правом можно назвать российским Торквемадой. Биограф Прокоповича И. Чистович замечал, что «инструкции, писанные Феофаном для руководства на допросах, составляют образец полицейского таланта». Надо ли удивляться, что в условиях несвободы всех сословий и всеобщей привычки к насилию система политического сыска в России процветала.

— Привычка к насилию?..

— Да, в петровской России били всех: младенцев, чтобы не плакали, стариков, чтобы ловчее на печку забирались, били мужей и жен, солдат и офицеров, даже генералов, били попов и монахинь. Побои в России еще столетие назад не воспринимались, как наказание. Одна из причин отмены крепостного права состояла в том, что наказание потеряло всякий смысл. Оно воспринималось как неизбежное — дождь, мороз, жара, надо, мол, терпеть. Крепостной, например, зная, что за самовольное срезание жердей в барской роще будет непременно порот, спокойно нарушал запрет и сам шел на конюшню, чтобы выпороли: жерди же в хозяйстве нужны!

— Получается, триада российской репрессивной системы звучит так: виртуальность угрозы — привычка к доносительству — безразличие к наказанию?

— Именно так. Чьи портреты до сих пор украшают кабинеты на Лубянке? Феликса Дзержинского — палача, да еще русофоба, реализовавшего историческую месть поляка к русским в общероссийском масштабе. «Чекист» — слово, липкое от крови миллионов людей, а его вновь произносят с гордостью. Конечно, при таком отношении властей к кровавому прошлому советских репрессивных органов несложно поверить в возможность возвращения политического сыска. Но главное — не в портретах и словах. Ведь преемственность политического сыска не в учреждениях, им занимавшихся, а в фактической неограниченности верховной власти, его порождающей. Как только сверху требуют от общества присягать на верность наследнику, указу или преемнику, считайте, процесс пошел и вопрос времени, когда сыск вновь станет системой.

— Но Россия уже столько раз наступала на эти грабли...

— Видимо, мало. Думаете, мы одни плохо усваиваем уроки прошлого? На Западе тоже любят ходить по кругу. Впрочем, я оптимист, мне кажется, что объективные процессы, запущенные в начале 1990-х, усугубленные глобализацией и взрослением поколения свободных от страха людей, уже не остановить. Убежден, что даже маловероятный (из-за отсутствия идеологии классовой борьбы) возврат к прошлому будет кратковременным и не таким жестким, как это было столетие назад. Россия движется вперед, хотя и с сильно сниженной после 2014 года скоростью. Но прогресс в исторической перспективе очевиден. Ведь «Слово и дело» в самой крайней форме насилия стало невозможным уже в 1762 году и было отменено. К тому же сегодня для полноценной реставрации системы политического сыска, кроме жесткой идеологии, нам не хватает главного — сакральности власти. Уважать Конституцию нужно, а молиться на вождя, как в Северной Корее, не нужно, да никто и не требует. И хорошо! Это говорит о том, насколько мы все же ушли вперед. Ныне вводить наказания за оскорбления учреждений — это стать всеобщим посмешищем, следовать губернаторам из «Города Глупова» Салтыкова-Щедрина.

— Что, по-вашему, сегодня является самой серьезной угрозой?

— Дальнейшее безграничное укрепление власти, ее превращение в жестко авторитарную. Есть люди, убежденные в том, что Россию в ее нынешних границах можно удержать только сильной рукой. Но сила бывает разная. Вспомним де Голля, который жестко стелил, но Франция была и остается демократической. Граница тут, по сути, одна — умение политика вовремя уйти. Де Голль смог достойно уйти. И Франция не пропала. В нынешней России как никогда важна своевременная сменяемость власти. Как только этот принцип приносится в жертву стабильности государства, политический сыск оживает и становится системой.